<p>

Поначалу я мало что смыслю в политике, но меня влечет суматоха. В них я слышу призыв к свободным отношениям с другими народами, к сопротивлению угнетению, к справедливости, солидарности и самоопределению. Это то, что я искал в течение долгого времени. В течение многих лет я бесцельно и беспорядочно слонялся по городу, с одной стороны, желая различными способами заработать свое состояние, с другой — постоянно блуждая по пропасти ощущения бессмысленности и пустоты с вопросами о смысле и цели. У меня совсем другие желания, чем деньги, потребление, карьера и все, что с этим связано, в плане признания, престижа, власти и авторитета.</p>

<p>

Мои желания не до конца развиты, они немы и скрыты в отвращении к иерархии, к конформизму и подгонке под их правила жизни, которые заземляли меня и всегда сводили только с давящими людьми. Вот почему я нигде не мог долго выдержать, ни в так называемых упорядоченных условиях работы и жизни, ни в полумраке подполья. Я всегда ищу другого, которого я не знаю и не могу определить.</p>

<p>

В мире есть только я сам, поэтому я должен узнать себя, я должен найти это сам.</p>

<p>

Я живу на острове Зюльт и имею работу. Днем я уборщица и горничная для концерта Саротти и его компании по организации вечеринок, вечером я нахожусь в поиске чего-то нового, идеи для чего-то нового, новой любви, новой работы. Я являюсь частью и в то же время отстранена от открытой и тайной охоты и суеты, царящей на этом острове. Здесь все либидинально и не связано между собой: деньги, бизнес, женщины и мужчины, отсутствие обязательств, иллюзии, встречи в барах, на пляже, в роскошных бутиках, удовольствие, разврат. Есть только отношения на заказ, как деловые, так и личные. Я несчастно ищу выход из своего положения и принимаю приглашение молодых людей из Берлин-Кройцберга.</p>

<p>

Почти все улицы в Кройцберге заканчивались Стеной. В 1961 году, после возведения стены, деловой мир оставил свои фабрики и магазины в упадке, поскольку Кройцберг был для них нерентабельной мертвой зоной. За небольшую арендную плату их теперь занимали студенты, художники, хиппи, туристы, сообщества по совместному пользованию квартирами и старомодные альтернативщики. Между ними располагались маленькие магазинчики на углу, колоритные турецкие лавки и старики, которые держались в новой среде. В нашем районе был паб Эма, простой, без пробок рудимент бывшего рабочего паба, совершенно не тронутый красками и тонами новой сцены вокруг него. Эма всегда находила для нас время и сердце, кормила и утешала нас даже поздно ночью и была тихой справочной службой по нашим любовным проблемам. Она не давала советов, она давно знала, что жизнь и мы не будем заботиться о ее советах. Ее лицо было похоже на руины, простоявшие века. Эма налила «Ком» и сказала: «Ну же, Мадель, это пройдет». Она знала, о чем говорила.</p>

<p>

Заводские цеха и цеховые квартиры отвечали нашим потребностям в совместных формах проживания гораздо больше, чем традиционные квартиры. Большие пространства, почти не структурированные, способствовали нетрадиционному, художественному или чисто целевому дизайну. Мы всегда могли построить новые временные сооружения, мастерские, студии или переговорные комнаты, или даже все, что нам было нужно в то время. Это было время, когда мы не хотели оседать, мы были в движении, в движении, квартиры нам подходили.</p>

<p>

Я переехал в квартиру и попал в потрепанную кучку сцены ktinstfeTn, студентов, активистов женского и гей-движения, путешественников в Индию, наркоманов... Наша магазинная квартира была совершенно некоммуникабельным местом в Eisejib^hnstraBe. Никто не приходил сюда с претензией на совместные действия. Здесь мужчины и женщины встречались, чтобы поговорить о последних интересных событиях на «политической сцене», покурить хорошего дерьма, послушать последние пластинки, выпить китайского чая, может быть, вместе сходить в ЛСД-трип, или просто немного покрасоваться, чтобы быть «в теме», когда речь шла об Энди Уорхоле, Коммуне I, Че Геваре или Рави Шанкаре. Здесь не задавались вопросы времени и не пытались на них ответить, но наслаждались новыми формами игры, которые она порождала. Некоторые из дискуссий, вечеринок и сессий были обязательными, большинство из них были необязательными и веселыми. Это был фактически дружеский круг, открытый для всех сторон, иногда даже анархисты заглядывали сюда, чтобы рассказать о последней уличной битве за кружащий косяк. \</p>

<p>

Что меня поражало в Розе фон Праунхайме, так это то, как радикально и прямолинейно он избавлялся от сексуальных клише UriBTbrachT и всегда мог сказать то, что остальные не могли заставить себя сказать. Он обладал тактом и даром не быть ни непристойным, ни обидным.</p>

<p>

Состоялся разговор Александры и Александра. Они уже были женаты несколько лет, но больше не испытывали настоящего желания друг к другу. Они любили друг друга и считали себя раскрепощенными и сексуально раскованными. Мы все обсуждали эту проблему, давали советы то тут, то там, пока Роза фон Праунхайм не спросила спокойно и самоуверенно: «Александра, ты когда-нибудь пробовала трахнуть своего мужа? Ты можешь получить член от Беаты Узе. Может быть, в противоположной ситуации вам обоим понравилось бы гораздо больше». Александра сначала была ошеломлена, потом задумчиво посмотрела на мужа и сказала: «Алекс, мне очень нравится эта идея.</p>

<p>

Фон Праунхайм был одним из немногих в нашем кругу с явно революционными планами и деятельностью. Не в том смысле, что он намеревался изменить социальные условия в целом, как того требовали в то время революционные левые.</p>

<p>

Он хотел освободить гомосексуальность от навязанного ей гетто убожества, вывести ее на свет социальной нормальности, вытащить геев из сети лицемерия, позора и угнетения, которую общество накинуло на них с незапамятных времен. В этом он был очень ясен, радикален и действительно авангарден. Его первые фильмы показались мне ужасно манерными, что и было его намерением, но мне понравилась его личная прямота, его откровенность, его жесткое обнаженное называние «невыразимого».</p>

<p>

В целом, однако, почти ни у кого там не было плана, стремления к ответственности, выходящей за рамки личного благополучия. Возбужденная суета воинственно-политического движения излучала очарование, но мы больше наслаждались драматическим звучанием вещей, чем самими вещами.</p>

<p>

Я танцевал на всех свадьбах одновременно, с энтузиазмом человека, пробуждающегося от наивности и невзгод, который теряет невинность при чрезвычайно приятных обстоятельствах.</p>

<p>

Конкретная революционная деятельность бунтарского движения поначалу играла для меня лишь косвенную роль. Я воспринимал их как источник новых идей и увлечений, в которых я переворачивался. РАФ стал единым, группа «Спрингер» все еще подвергалась нападкам, война во Вьетнаме была центральной темой, борьба с полицией и судебной системой становилась все жестче, а «голубые» организовывались в подполье в «Движение 2 июня». Я участвовала в демонстрациях, лекциях, собраниях и мероприятиях в университете, присоединялась понемногу везде, но с такой же вероятностью меня можно было встретить на необязательных фестивалях, в «Зодиаке», а позже в «Парке», в лесбийских и гей-барах. Я делала то, что было важно для меня и что доставляло удовольствие. j</p>