<p>
Дискуссия: «Ревлюционное насилие, да или нет» по-прежнему требовала/не требовала от меня ответа. Действия Движения 2 июня и РАФ были у всех на устах, но мы обсуждали их скорее как интересный запрещенный фильм. Я не чувствовал себя «призванным» принять чью-либо сторону, но мои старые рамки порядка и ориентации — работа, дом, карьера — все еще оставались нетронутыми, даже если они уже немного прогибались под новое содержание и потребности жизни, свободной от иерархии/самоопределения, которая стала свободной.</p>
<p>
В конце концов, мне было уже двадцать пять лет, я бродяжничал почти во всех человеческих сферах и накопил густой шлейф нерефлексивного опыта, который я не смог перевести в сознание и суверенитет. Они лишь перебрасывали меня с одной оплачиваемой работы на другую, из одного места, от одного человека к другому.</p>
<p>
Они лишь перебрасывали меня с одной оплачиваемой работы на другую, с одного места, одного человека, одного опыта на другой, без того, чтобы моя несогласованность с окружающими меня обстоятельствами растворилась, чтобы я чувствовал себя дома где бы то ни было, чтобы я смог осознать границы своей политической и социальной неясности, и чтобы мне стал ясен смысл моего существования. Последние несколько лет все крутилось вокруг этого вопроса. Он возникал в каждой новой попытке. Здесь, в Берлине, я приближался к ответу на этот вопрос со всем, что я переживал, начинал и предпринимал. Это была причина моего энтузиазма, с которым я запихивал в себя всю информацию, я чувствовал, что это дрожжи для моих вечно туманных мечтаний и задатков фундаментально значимого человеческого существа. Здесь моя внутренняя изоляция растворилась, и я обнаружил, что мое состояние — это состояние моего_поколения и что для этого есть причины. ^</p>
<p>
Дерьмо и марихуана были частью нашей повседневной жизни. Я не наслаждался ими без разбора, чрезмерно или с привыканием. Они сильно помогли мне осознать и преодолеть накопившееся напряжение, закрытость и притворство. В целом, они сделали меня гораздо более чувствительным к страхам, слабостям, психологическим и социальным недостаткам в себе и других. Я использовал ЛСД очень осознанно и несколько раз совершал 24-часовой трип. Опьянение ЛСД — это всегда нечто непредсказуемое, путешествие в неизведанные области сознательного и подсознательного разума, а также психики и воображения, плюс к этому нечувствительность органов чувств.</p>
<p>
Когда я начал работать в политически организованной среде, я курил все меньше и меньше. Но даже позже, в партизанах, мы иногда пускали косяк в ход, когда чувствовали, что борьба пытается сжать наши сигареты и угрожает доминировать в нашем общении. Это было для того, чтобы расслабиться вместе. Лозунг «голубой» эры, который можно было прочитать на бесчисленных берлинских стенах: «Будь на высоте, будь свободен, террор должен присутствовать».</p>
<p>
</p>
<p>
</p>
<p>
</p>
Глава четвёртая
<p>
</p>
<p>
Я вернулся из многомесячной поездки в Северную Африку. Как индивидуальные туристы-мифлиппи-аллуферрваерены мы отправились в путь на нашем старом автобусе «Фольксваген». Вальтрауд и я. На самом деле, мы хотели наладить наши отношения. Я вернулся совершенно другим. Ожесточенный, возмущенный и больше не готовый ни на йоту поверить в лживые оправдания элиты за их продолжающийся паразитизм на бедных странах. У этой поездки был один фундаментальный результат. </p>
<p>
Богатые и бедные не были для меня новым опытом, как и деградация и эксплуатация, но мы на Западе все больше и больше погружаемся в идею, что это индивидуальная судьба богатых или бедных. Вся официальная информация, учения и объяснения затушевывают ужасную, преступную систему, находящуюся в зависимости от предположений: То, что я увидел во время этой и последующих поездок в неблагополучные регионы мира, разграбленные колониализмом, было не судьбой человека и народа по божественному провидению, а результатом многовековой алчной жадности к обладанию и власти со стороны «цивилизованного» западного мира. Отсюда шли золото и серебро, драгоценные металлы и самоцветы, фрукты и пряности, меха и ткани, лес и изделия из него, кофе и чай, дешевая рабочая сила, художественные сокровища наших музеев. Отсюда идет основа, сырье для нашей роскоши.</p>
<p>
В переулках я перелезал через нищих и армии толмачей и от ужаса уже не мог найти дорогу. У ворот города почти бесконечные плантации европейских и американских корпораций, огромные парки и виллы, обнесенные стеной и защищенные от «люмпенменшен» в их картонных коробках и мешковатых седлах. Голодные и агрессивные толпы детей преследовали меня. Пренебрежительно они выпрашивали что-нибудь полезное. Решительные и готовые разорвать меня на части. Быть белым — значит быть богатым, быть милостивым или властным, означает жить или не жить, означает возможность есть. У них нет другого выбора, кроме как унижать, грабить или даже убивать себя, чтобы выжить».</p>
<p>
Когда я позже прочитал Фанона, я сразу все понял. В то время наша привязанность и солидарность с «третьим миром» была, конечно, также образцовой и обнадеживающей. Мы давали освободительным движениям полное моральное право изгнать белых оккупантов и колонизаторов из своих стран и выгнать их местных сатрапов. Мы смотрели «Битву за Алжир» со страстным сочувствием; победа Вьетконга, падение Сайгона и победа сандинистов были самыми яркими событиями в моей партизанской жизни.</p>
<p>
Снова и снова я раздевался догола, когда возвращался в Европу. В эту жадную пасть, в этого Молоха, который не может остановиться, высасывая другие страны и народы досуха и поглощая их силы, чтобы продавать им свои пары. Есть ли более отвратительное доказательство моральной испорченности западных стран, чем тот факт, что они сбрасывают горы своей неперевариваемой марли, своих токсичных и лучистых отходов за кучу долларов в страны третьего мира, где их непристойные и бессмысленные переливы порождают нищету и страдания?</p>
<p>
Вернувшись из своей первой поездки, я выбросил из своей квартиры всю кройцбергскую мумию. Сигареты и безделушки, перенасыщенность потребительским китчем. Теперь все это тяготило меня, я хотел ясности, eirideuirjgkeit, простоты.</p>
<p>
Я избегал универмагов, роскошных улиц. Они вызывали у меня отвращение. </p>
<p>
Когда Руди Дучке был застрелен в Восточной Германии в 1968 году, это не стало сигналом к организованному сопротивлению для большинства оппозиции вне парламента, а стало ударом, под которым они начали все больше и больше сжиматься и сворачиваться. </p>
