Иногда Галке казалось, что она помнит папин отъезд на фронт, хотя, скорее всего, вообразила себе, после дедовых рассказов, ведь ей тогда не исполнилось и трёх лет. Дело происходило на перроне вокзала, который в тот день выглядел хмурым и тревожным. Кисловодск провожал бойцов на фронт. Отец крепко держал Галку на руках и целовал. Целовал и плакал. И все вокруг плакали. К первому пути подали длинный состав, состоящий из товарных вагонов, с наспех сколоченными деревянными скамейками, вместо окон в досках прорублены отверстия, без стекол. В таких теплушках доставляли бойцов на войну со всей страны. «По вагонам!» – раздалась команда. На перроне началась кутерьма. Вся толпа дрогнула и развалилась, женщины заголосили. Отец опустил Галку и вскочил на подножку, она расплакалась и закричала: «Папа, возьми лялю!» Отец оглянулся, махнул напоследок рукой и исчез в вагоне. Так и унесла эта деревянная теплушка отца навсегда. Несколько месяцев от него не было никаких известий, а потом маме пришло извещение: «Ваш муж Занозин Василий Степанович, уроженец города Кисловодска, в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество был убит в июле 1942 года. Место захоронения не установлено».

Временами дед Игнат хворал и не вставал с кровати. В такие дни он ничего не рассказывал, лишь просил Галку сесть напротив, и долго-долго всматривался в её лицо. Потом тяжело вздыхал, смахивал слезинку и произносил: «Гляжу на тебя, внучка, а будто Васеньку живым вижу». Галка, хоть и не помнила отца совсем, но сердце сжималось.

Когда Галке стукнуло шесть, дед Игнат велел принарядиться, и они отправились в фотоателье, где весь город заказывал семейные портреты. Пухлый мастер с розовой лысиной подтолкнул Галку к зеркалу и велел подготовиться. Галка причесала руками прямые каштановые волосы, обстриженные выше плеч, пригладила непослушную короткую челку на лбу, послюнявила указательный палец и провела им по бровям. После этого взгромоздилась на высокий стул и уставилась в объектив, плотно сжав губы. Въедливый фотограф поворачивал её и так, и эдак, заставлял закидывать руку, неудобно наклонять голову. Галка ёрзала на жестком стуле, не желала улыбаться, с опаской посматривала в чёрную линзу. «Потерпи, Галочка, – уговаривал дед, – поставлю твою фотографию в сервант и буду каждый день любоваться».

На обратном пути дед Игнат купил ей эклер с нежным сливочным кремом и спросил:

– А скажи-ка, зачем мать обчекрыжила тебя «Под пажа»?

– Деда, а что такое подпажа? – спросила Галка, облизывая сладкую шоколадную глазурь.

– Не, что, а кто, – хмыкнул дед Игнат. – Когда-то давно в Европе парик считался признаком благосостояния: чем пышнее парик, тем состоятельнее его владелец. Разумеется, не каждый мог позволить себе такую роскошь. Юные мальчики, которые служили вельможам, вместо париков отпускали волосы до плеч и носили бархатные береты с пером. Этих мальчиков называли пажами.

Галка насупилась – ей совсем не хотелось быть похожей на мальчика, тем более кому-то прислуживать. Да, и обрезанных кос жаль до слёз! Галка только научилась их, как следует, расчесывать и заплетать, но вот самой промыть густые длинные пряди, никак не удавалось. Лить воду из тяжелого жестяного таза на голову, было не с руки, скользкий кусок хозяйственного мыла так и норовил ускользнуть в темноту под лавкой. Банные дни стали для Галки настоящей пыткой. Мама остервенело намыливала ей голову и злилась: «На эти лохмы никакого мыла не напасешься», потом с раздражением продирала мокрые и спутанные волосы металлическим гребнем. Галка, стиснув зубы, терпела, лишь иногда попискивала. Когда волосы подсыхали мама начинала собирать их в косу, с первого раза у неё не получалось. Мама больно дергала Галку за волосы и чертыхалась: «Опять этот гадкий петух вылез!». Галку «петухи» страшно веселили, она представляла, как на голове у неё вырастает гребень и начинала хихикать. Маму раздражалась еще больше, и срывалась на крик: «Кому нужны эти лохмы, придем домой, отстригу!». Галкино веселье мгновенно улетучивалось, она кидалась в слезы. Этот приём срабатывал до того момента, пока у соседской Зинки не обнаружились вши и её пришлось остричь наголо. Мама тут же пригрозила:

– Хочешь, как Зинка, лысой щеголять? Вот подцепишь вшей, я тебе это мигом устрою.

Такая перспектива Галку напугала, вздохнув, она покорно стала расплетать косу. Волосы тяжелой волной падали на колени. Мама достала тяжелые портновские ножницы невероятных размеров, разделила волосы на пряди и стала перерезать каждую отдельно – все сразу ножницы не брали – и складывать на кушетку. Потом Галка сплела из них косу – хотела оставить на память, но мама отобрала: «Было б, что хранить, сдам на шиньон, говорят за них неплохо платят».

Дед Игнат выслушал горестный рассказ, погладил Галку по голове и сказал:

– Ничего, детка, волосы не зубы отрастут. Знаешь, со стрижкой, ты стала еще больше похожа на Васю.

Все говорили, что Галка вылитый отец – такая же тощая, скуластая, зеленоглазая. А Галка всегда мечтала быть похожей на маму.

Галкина мама любила красиво одеваться, ярко красить губы, делала химическую завивку и предпочитала приторные ароматы. На лакированном трюмо, покрытом вязанной белой салфеткой, всегда стоял неизменный флакон «Красной Москвы». Этот резкий, удушливый для неподготовленного носа аромат, Галке казался самым прекрасным на свете.

Образование мама не жаловала и часто повторяла: «Мужчины, они шибко умных не любят, им красивых подавай, самое важное в жизни – хорошо устроиться. Дома у женщины должен быть муж, и комод, и ковер с оленями на стену, да мало ли чего еще». Школу мама предпочитала обходить стороной, появлялась там пару раз, а после одного случая, решила совсем не ходить. Мама вошла в класс, села за первую парту и стала ждать, когда начнут про дочь рассказывать. Просидела так часа полтора – про всех детей рассказывают, а про Галку нет. Ждала-ждала, потом спросила:

– А Занозина, с Занозиной –то что?

– Так она в другом классе учится, вы не туда пришли.

Воспитывали Галку родители мамы бабушка Маринка и дед Миша Прядкины – люди простые, малограмотные, привыкшие к тяжелому труду. От деда всегда пахло стружкой и свежей доской, он работал плотником – стелил деревянные полы, ловко рубил оконные рамы, мог сколотить кухонный стол или шкаф – с работы всегда возвращался, облепленный опилками. Бабушка вела домашнее хозяйство, с весны до поздней осени пропадала на огороде. Вставала с утра пораньше обматывала наточенную тяпку мягкой тряпицей, собирала в котомку краюху хлеба, бутылку молока, надвигала пониже на глаза косынку, и отправлялась на окраину города – полоть, рыхлить, сеять. Родом бабушка была с Полтавы, и хоть много лет прожила в Кисловодске, сохранила мягкий украинский говор.

Семья Прядкиных жила в двухэтажном доме неподалёку от городской больницы, которую по старинке именовали хлудовской в честь московской благотворительницы, выделившей средства для бесплатной лечебницы еще в царские времена. Больница получилась монументальная, в пять этажей с гранитными колоннами и торжественным фронтоном. На её фоне близлежащие дома выглядели жалкими, больше похожими на деревянные бараки, но считались центром города.

Жилище Прядкиных ничем не отличалось от остальных и состояло из двух небольших комнат. Между спальней и гостиной стояла чугунная печка, зимой её топили дровами и углем, умывались в гостиной над тазом, а по субботам ходили в городскую баню. Удобства, само собой, во дворе. По вечерам часто отключали свет, и тогда дед Миша поджигал фитилёк керосиновой лампы, от света которой по стенам разбегались причудливые тени. Керосин для лампы и примуса покупали на углу около рынка. Проржавевший ларек с облупленной краской укрывала тень раскидистой акации, к стволу проволокой привинчена неизменная картонка с выгоревшими буквами: «Продажа керосина производится каждое воскресенье с 10:00 до 12:00 часов». Слой пыли вокруг ларька, пропитанный пролившимся керосином, не успевал выветриваться. От благоухания, исходящего от земли, кожа у Галки покрывалась мурашками. Обратно шли медленно, дед Миша нёс тяжелый бидон и семенил, стараясь не расплескать керосин.