«Копилка» — название это идет от всем известной скромности автора, а по существу — сокровищница! И притом — сокровищница, из которой ее собиратель душевно и щедро, и вот уже на протяжении полувека оделяет всех и каждого, кто только прибегнет к нему за помощью.

«Урало-Сибирский Даль» — так с полным правом мы можем назвать Владимира Павловича Бирюкова. Необозримы его труды в собирании и глубинном изучении родного русского слова, его исторических судеб. Человек многосторонних познаний — языковед-русист, историк, археолог, этнограф, исследователь и собиратель устного народного творчества Урала, Зауралья и Западной Сибири, составитель непревзойденного, хотя и оставшегося в «карточках», «Словаря народного языка на Урале» — В. П. Бирюков в подлинном смысле подвижник русской культуры, подобный Владимиру Далю, человек единой и высокой жизненной цели!

Вся жизнь Владимира Павловича, от самых молодых лет до недавно исполнившегося восьмидесятилетия, была неотступно и самоотверженно посвящена этому, именно высокому, призванию.

Необходимо также отметить, что на протяжении всего творческого пути бесценным сподвижником В. П. Бирюкова была его супруга Ларисса Николаевна, языковед и археолог.

Как сказано, «копилка» Владимира Павловича открыта для всех. Лучи его творческих связей неисчислимы и достигают самых отдаленных точек нашего Отечества и зарубежья. Однако не лингвистом, не историком именует он себя, а гордо произносимым — Краевед! Вот что написал он однажды:

В заключение надо сказать, что В. П. Бирюков, и ученые-лексикографы Свердловска, и купно с ними собиратели устного народного творчества Урала и Зауралья трудились и трудятся, по существу, не над «областным» словарем, как все еще принято выражаться, а над словарем единого, всерусского языка. Ибо мало того, что русский язык и Урала, и Зауралья чист и великолепен, являясь в своем стержне языком древнего Новгорода, — но и в принципе затверженное понятие «областной» явно устарело. Ныне задута еще небывалая, неслыханная «домна» всерусского языка. И вскоре в языковой «шихте» невозможно будет различать «области».

Об этом говорили один из великих мыслителей языка Федор Иванович Буслаев и гениальный русский языковед Алексей Александрович Шахматов.

Алексей Югов

Родился я 22 июля 1888 года в селе Першинском, теперь Далматовского района, Курганской области, а тогда — в Шадринском уезде, Пермской губернии. Предки моего отца, очевидно, с середины XVIII столетия жили в селе Коневском, что теперь в Кунашакском районе, Челябинской области, а предки матери, по крайней мере с начала XIX столетия, — в селе, теперь рабочем поселке Колчедан, Каменского района, Свердловской области.

Родиной отца был уже город Екатеринбург, первым местом работы — Нижне-Исетский завод, что теперь является частью Свердловска. К 1880 году отец переехал на работу в село Першинское, где вскоре овдовел, оставшись с двумя дочерьми. Повдовев около шести лет, женился на внучке колчеданского волостного писаря Александре Егоровне Шабровой. Я был первенцем от этого брака, а всего матушка родила — ни много ни мало — четырнадцать душ. До зрелых лет нас дожило восемь человек, а остальные поумирали в раннем детстве.

Явившись в село, труженик отец построил небольшой домик, а подле него развел сад.

Первая жена родителя, умирая, взяла с него слово, чтобы он выучил дочерей, то есть отдал бы их после сельской школы в среднюю в Екатеринбурге. Но ведь для того нужны были средства, и отец продал свой дом во владение приходской церкви, а сам начал строить новый, своими силами — подешевле.

После пожара на главной улице села, вблизи церкви, остался кирпичный фундамент от большого поповского дома, и отец решил использовать его. В большом торговом селе Катайске продавался небольшой ветхий дом. Купив его по сходной цене, отец стал постепенно перевозить его в разобранном виде, за двадцать верст. Перевозить пришлось в распутицу. Дорога была ужасной: ломались оси, останавливались выбившиеся из сил лошади, перевозчик нередко бросал воз и лошадей на дороге и пешком тащился за десяток верст до дому, чтобы передохнуть и обсушиться.

Когда мне было года четыре, родители ездили в Кыштым в гости к своим друзьям, взяли и меня с собой. На обратном пути мы проезжали Касли и побывали там в знаменитой заводской «лаборатории» — то есть музее, где были собраны образцы знаменитого каслинского чугунного литья. Музей произвел на меня большое впечатление. Особенно запомнилась старуха за прялкой и бытовые предметы около нее…

У матери в говоре было много необычных для литературной речи слов, как: бару́ль[1] — невежа, грубиян; сайга́ть — рыскать, бегать; шамела́ — тот, кто всем мешает на дороге. Нас, очень резвых парней, матушка то и дело обзывала сломиголовыми, вертошарыми, а если зимой не закрыли плотно входных дверей — полодырыми. Если кто-либо из нашей ребячьей оравы слишком загрязнил рубаху, мать укоризненно выговаривала: «Пашка, рубаха-то у тебя — присеки́ огня», то есть настолько грязная, что даже днем, чтобы рассмотреть рисунок на ткани, надо «высечь» огня.

В словаре отца «некультурных» слов было меньше, зато чаще встречались старинные, вроде: комонь — конь (оно известно еще по «Слову о полку Игореве»); источник — любитель: «Я не источник на сладкое-то». Мамин-Сибиряк употреблял это слово в своих произведениях — в собственной речи героев.

Речь родителей то и дело пересыпалась пословицами, поговорками. В этом отношении материнская была особенно богатой. «Велик верблюд — да вода́ возить (здесь винительный падеж с окончанием именительного, что обычно в народной речи), мал сокол — на руке носить»; «Ума-то палата, дичи — Саратовская степь»; «Надо встать, да и голос дать» — о необходимости необычно рано вставать, чтобы начать обслуживать семью.

От матери заучил песни: «Я поеду во Китай-город гуляти», «Как по ярмарке купчик идет», «Во поле березонька стояла» и другие. Но особенно нравилось, когда она, взявши грудного ребенка, начинала метать его и приговаривать:

Отец песен знал немного, а певал их того меньше. Если и пел когда, так разве что под хмельком, и то скорее мурлыкал, чем пел, и все грустное, печальное. К сожалению, пил он частенько, что отражалось на семье, особенно на нашей матери. Отцом, когда он был трезв, не нахвалишься: тих, скромен, трудолюбив. Правда, за столом проявлял строгость к ребятам. Сам ел молча. Если кто заговорит пустяки или засмеется громко, не говоря ни слова, влепит тому ложкой по лбу. Про отца мать часто говорила: «Напьется — с царем дерется, проспится — свиньи боится».

Уж потом, когда стал взрослым, мне кажется, я понял, что заставило его пить: раннее вдовство, крушение многих планов, выношенных при вступлении в первый брак.