Страшной силы энергия высвобождается на доверии. Сигизмунд довел свою систему допросов до совершенства. Интересно, для каждого ли преступника у него найдется пятачок идейного согласия? Тут ведь требуется убежденность, искренность! Либо уж привычная подвижность убеждений. Так актеры, убедительнейше переживавшие только что на сцене преступные страсти, уходят после спектакля домой — добропорядочные граждане.

Насколько упрощается жизнь для человека, который, преодолев целомудрие убеждений, научается без отвращения произносить любые тексты, какие потребуются по роли! — социальная безопасность ему обеспечена.

Вот как велик профессионализм Сигизмунда — он согласен и единогласен повсеместно и повсеидейно. Найти всякому преступнику не только понимание, но и идейное оправдание — вот высшее искусство следователя.

Но как только он выпарит из подследственного все, разогрев его на огне согласия (следователь-единомышленник! — какой подследственный выдержит?), как только он совершит эту сухую возгонку, то на платформу какой идеи — для себя — он возвратится? Где его дело кончится? На чем сердце успокоится?

— Одно уточнение, — заинтересовался Сигизмунд. — Вот вы протестуете против маскировки наименований, вы ратуете за называние вещей своими именами, но представьте: мы заискивали перед толпой, закупали ее на корню выспренними титулами: Великий Хозяин своего труда, соль планеты! Если сказать ему сейчас, что он не хозяин, а раб, то с него уже не настрижешь столько шерсти. Не надоишь столько молока.

— Вы меня неверно поняли. Я побеждаю мораль — в себе! Менять же надписи на медалях, повешенных на доблестную грудь толпы, я не собираюсь. Это бы стоило, наверно, сделать — вернуть истинно великому его истинное имя, а то ведь оно вынуждено прозябать в подполье и тайно пестовать свою гордость. Наверное, стоило бы научить людей новой гордости: не запрятывать больше голову в песок. Но усталость, стремящаяся достичь конечной цели одним прыжком, невежественная усталость, которая и создает всех богов и маскировочное переименование мира — эта усталость есть и во мне, не только в этих несчастных. Если бы я не знал, как они доверчиво успокаивались, когда их деревню Клоповку переименовывали в поселок Прогресс! Как они верили, что цель достигнута! Они не хотят, чтобы кто-нибудь открыл и отмыл им глаза. Поэтому уж лучше я буду использовать их добровольную слепоту себе на пользу, чем буду набивать себе шишки, чтобы они же потом и вопили «распни его». Люди слабы, они не выносят сами себя, потому им приходится обманывать, и самих себя в том числе. Меньше всего они согласны признать свое ничтожество. Женщины, низший род людей, все как одна тщеславны. И не приведи бог превратиться в раба их тщеславия. Именно это грозило моему другу. Ни при какой погоде Офелия не согласилась бы признать свое ничтожество, она не находила справедливости в том, чтобы принести себя в служение высшему существу — Гамлету. Она требовала равных прав на существование для своего растительного счастья. И Гамлет должен был уступить этой растительности свою высшую, лучшую участь. Они нистягивают нас вниз, до себя и премного довольны достигнутым равенством! Посмотрите, с каким чувством правоты они сокрушают зубами свою пищу, выгляните на улицу, сколько их ходит, пищеварительных трактов и не более того. Тогда как среди людей есть лучшие, они ближе других к цели природы. И этих лучших они стреноживают своим растительным миропониманием, уловляют их при помощи своей чувственности, а уловив, размножаются, ухудшая лучшую породу и сажая ее на цепь. Они с наслаждением предаются барщине ежедневного труда, лишь бы не приходить в сознание, и от нас они требуют того же. Они пытаются приказывать нам — нам, которые повинуются лишь самим себе!

Сигизмунд виновато и беспомощно улыбнулся:

— Лихорадочно пытаюсь припомнить женщин, которые могли бы своим примером опровергнуть ваши построения, и, как назло, ни одна не приходит на ум.

— Нет, они есть, они были, я не отрицаю женщину вообще. Но во все времена та редкая женщина, которая заслуживала равенства, тотчас его и получала, она его просто брала! Но тотчас к этим редким женщинам набежали и присоединились остальные самки — воевать за равноправие! Какие такие равные права, в чем? — спросите их!

— А цель природы, о которой вы заикнулись?.. — пытливо глядел Сигизмунд.

— Природа нуждается в человеке, который сам себе бог. Она нуждается в нем для самопонимания, самоуяснения, чтобы он разгадал ее младенческий лепет. И все, что мешает вырасти такому человеку, должно быть истреблено, выполото с корнем. Все, я сказал.

Сказав все это, мой герой почувствовал великую усталость великого труда — и наслаждение этой усталости. Да, высший тип человека производит не материальные ценности, но — духовные: творит ноосферу. И она не оставляет невознагражденным этот истинный труд.

Феликс осмотрелся в комнате, в которой они беседовали со следователем Сигизмундом. Комната эта была вполне приспособлена для того, чтобы деморализовать человека. Стены, цвет, освещение. Сколько ни доказывал Сигизмунд своим коллегам, что установка должна быть противоположной, что подследственный должен, наоборот, расслабиться и почувствовать комфорт — не помогало. Сигизмунд был бессилен распространить свои методы на всех следователей — где их набрать, таких следователей? (Это я подчеркиваю жирной чертой в своей курсовой.)

Было в этой следственной тюрьме одно адское изобретение: двери для заключенных. Это как в парадных воротах вырезают еще калитку для пешеходов, так в дверях здешних камер — в дверях, которыми пользовались следователь и конвой, была вырезана еще другая дверца — для заключенных: в половину человеческого роста. Чтобы заключенному войти и выйти, надо было не только согнуться, но и присесть. После этого от человека уже оставалась только половинка. С половинкой-то легче управиться. Она уже наполовину сдалась и сделает все, что от нее потребуют.

Сейчас, когда разговор с Сигизмундом закончен, Феликс вспомнил про эту дверь. Когда его вели сюда на (слово допрос как-то не подходит) разговор, ему открыли большую дверь. Распоряжение Сигизмунда. И держался с ним Сигизмунд как с равным.

Теперь Феликс вдруг подумал: отсюда поведут — какую дверь отворят?

Отдохнули в тишине нервные окончания, возбуждение беседы понемногу улеглось.

Сигизмунд спросил — уже другим, не вдохновенным, а дисциплинированным тоном:

— Как вам удалось убедить ее?

Оказалось, разговор еще не весь...

— Не знаю. — Феликс действительно не знал.

— Но вы могли бы вспомнить по порядку свои аргументы?

— Нет. Когда я включаюсь, проследить ход мысли не могу. Более того, я сознательно отвергаю логику. Познания больше в интуитивном: отпускаешь ум на волю, закрываешь глаза и включаешь чутье, слух души, и эта Ариадна, интуиция, приводит тебя по ниточке, перенося по своим тайным пространствам над непроходимым лабиринтом туда, куда логике никогда не добраться. Недаром я сказал, что не принимаю упреков в непоследовательности — из моего способа познания последовательность исключена, как устаревшее средство передвижения. Что я говорил Офелии — не вспомнить. Главное — я принес ей кассету с музыкой... Это сильнее речи. Мыслей вообще не содержит, одно прямое побуждение.

— Музыку? — Сигизмунд насторожился. — И что за музыка?

— Разная. Рахманинов, Брух. Вагнер. Гибель богов.

— Ничего себе... — выдохнул с признанием Сигизмунд. Обезоруженный.

Боже мой, наконец-то — следователь, способный оценить эстетически действия преступника! Который способен обратить в пользу преступника всю красоту его поступка!

Да, инструмент убийства — не нож, что там нож! Вагнер!

— Ну что ж, — сказал Сигизмунд устало, — будем считать ваше признание формально сделанным.

Он как-то разом сник и свернулся — как нечистая сила при первом крике петуха. Он заскучал, всяческое одушевление покинуло его.

— Магнитофонная запись послужит протоколом, — обронил, вздохнув, устало растер лицо ладонями, откинулся на спинку.