— Как, вы записывали на магнитофон? — почему-то поразился Феликс.

Сигизмунд удивился его удивлению.

Феликс разъяснил:

— Но ведь эта запись может сработать против вас самого!

— Это моя работа, — сказал Сигизмунд и пожал плечами. Как будто где-то тут была костюмерная, кладовка с реквизитом, в которой валялись навалом убеждения и идеи, каждый следователь мог нагрести любой их набор, необходимый для спектакля, а потом снова запихать туда и запереть.

Феликс почему-то побледнел. И это странно. Чего еще он ожидал? Ведь он сам согласился быть пойманным!

— Вы боитесь? — удивился Сигизмунд. — Такой интеллектуально-бесстрашный человек?

И прорвались нотки злорадства. Человек устал. Он слишком добросовестно работал, он выложился. Он должен был получить какую-то компенсацию за свои унижения перед Феликсом. Самое главное, непростительное преимущество Феликса было в том, что он действовал из свободных убеждений, действительно — из убеждений. А Сигизмунд служил. Свободы они, подневольные, не прощают другому.

— Но... мне показалось, это был не допрос... — растерянно пробормотал Феликс.

— Доверие — мой рабочий метод, — пояснил Сигизмунд. — Та наживка, на которую единственно клюет истина.

Феликс усмехнулся, к нему вернулась собранность:

— Цинизм есть единственная форма, в которой пошлые души могут высказать некоторую честность.

— Обычно все переходят к оскорблениям, — усмехнулся Сигизмунд и, сидя, засунул руки в карманы, — я привык. Потерпев поражение, к этому приходят все как один. Вот вы презираете толпу, а схема вашего устройства срабатывает на те же сигналы, что и остальных граждан. Так что цинизм, который вы сейчас пришили мне — единственный способ именно вашей мысли, когда вы думаете о «презренной» толпе.

Он еще раз усмехнулся, отвернулся от Феликса, потеряв всякий интерес, и бросил конвойному:

— Уведите.

Конвойный открыл в камере Феликса нижнюю дверку...

Уф-ф... На сегодня достаточно. Курсовая работа... Я потирал руки. Выгонят из института за человеконенавистничество. А я им — раз! — Пушкина: «Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей». А они мне: ишь, Пушкин нашелся! Нет, выгонят точно. Такой циник, фашист... в стенах советского гуманного вуза... Недостоин!

А ведь я еще напишу суд!

Он хотел испытать предел не их слабости, а своей силы

Воздух в скверах еще кое-где испятнан запахом черемухи, но уже пятна эти выводятся химией зноя, накаляется лето.

Мы с Олеськой идем — шаг вперед, два шага в сторону: чтоб не так быстро сокращался наш путь. Конечно, нам надо по домам: Олеська готовится к экзаменам в мединститут, а я должен собираться в стройотряд, завтра выезжаем — нам надо по домам, но как это враждебно нашей заветной цели. Потому что у цели мы сейчас, сию минуту: друг у друга. Тонуть в водовороте улыбок, взглядов, плавать, плавиться, произносить кромешные глупости — не бывает в жизни беседы содержательней. Отстраняться друг от друга, удерживая связь нежным сцеплением пальцев, и послушнейше подвергаться новому приступу притяжения с летучим касанием губ и щек, воспаленных от любви. Ну сколько же еще можно сдерживать этот наикатегорический из императивов, наисладчайший... Но пусть она сдаст свои вступительные экзамены, я не должен...

— ...и после экзаменов ты приезжаешь ко мне!

Она кивает послушно, не прекращая улыбки.

— ...на несколько дней...

Бродит улыбка по ее лицу, как тлеет по углям огонь, перебегая с места на место.

— ... независимо от того, поступишь или нет.

Это все не вопросы, это приказания, о которых девушка, должно быть, мечтает всю жизнь. Чтобы явился кто-то и именем любви повелевал, не спрашивая согласия.

— Мы в прошлом году уже работали в этой деревне, я знаю там кое-кого. Там у них так заведено, чтоб во дворе дома была построена еще одна избушечка, они ее называют «малуха». Основной дом, настоящий — и игрушечный. И я договорюсь с какой-нибудь хозяйкой. Скажу, приезжает невеста моя...

Попробовал на язык — впервые — это сладкое слово. Слюнки потекли. Каково оно на слух? — я тайком глянул на слушательницу этой музыки — «не-вес-та», она опустила очи долу, захваченная сложным процессом: разлагать это слово на корпускулы, на атомы звуков: «невеста моя».

— Билет на автобус купишь заранее, — уже твердо и сухо распоряжался я, чтоб нам не растопиться, как маслу, на огне этой счастливой минуты. — Туда трудно с билетами, особенно в пятницу.

Мы стояли у витрины фотоателье, скрывались друг от друга за разглядыванием чужих лиц.

— У тебя деньги есть? — почти шепотом (так ослабела от этого мига) спросила она. — Зайдем, сфотографируемся?

Я кивнул. Мы вошли.

— Потом будем вспоминать, как ты уезжал в стройотряд и как мы зашли сюда.

— ...и как ты стала моей невестой.

Называется: добивание. Ведь я же видел, как устрашило ее (когда я впервые произнес) это слово — безжалостной силой внедрения в непорочную гладь ее жизни. Я же видел: она нарочно переименовывает событие: «как ты уезжал в стройотряд» — от этого страха; она заравнивает трещину, образовавшуюся от удара. А я, беспощадный, исполняя извечную мужскую задачу, возобновляю удар: «как ты стала моей невестой».

И молчим, взволнованные и обессиленные этой минутой, как будто уже состарились до воспоминаний о ней.

Старуха контролерша выписала нам квитанцию, я заплатил пять рублей, и мы нырнули под занавес в темную съемочную.

Там никого не было. Мы ждали, я сжимал и отпускал Олеськины пальцы, мы напряженно следили за игрой наших рук, пугаясь их откровенности, затаив дыхание.

Вышел наконец из боковой двери фотограф, со злостью глянул на наши лица, по которым счастье было размазано, как варенье по бутерброду, разозлился еще пуще:

— На двери написано: входить по приглашению!

— Что это меняет? — блаженно обронил я. — Ведь мы уже вошли.

Фотограф надулся, как воздушный шарик. Хоть ниточкой перевязывай.

— Нет, я вас приглашал в салон? — Рожа его серая перекосилась.

Я напрягся:

— То есть? Что вы предлагаете, конкретно? — Я боялся, что голос мой не по-мужски сорвется на писк.

— Вот выйдите и дожидайтесь, когда я приглашу!

Выйти и дожидаться, пока он утолится своей властью, а потом смиренно сесть перед ним и изобразить на лицах счастье?

Я — Олеську за руку:

— Идем отсюда!

— Что-то быстро вы! — Феликс навстречу встает в вестибюле: выследил нас. А я от гнева ослеп и не очень вникаю, как он тут очутился, коротко бросаю «привет», кладу на стол контролерше-старухе квитанцию и зубами скрипя говорю:

— Верните мне деньги!

— Как это, то есть, верните деньги! — медленно, заржавленно проскрипели старые зубчатые колеса. Глаза за очками не мигали. — Заплачено — снимайтесь!

— Мы не хотим сниматься у вашего фотографа, верните нам деньги! — Вот тут у меня и сорвался голос.

— Я не имею права возвращать вам деньги, у меня квитанции уже выписаны, куда я их дену?

Феликс включился мгновенно. Униженный давно и с запасом, он ощущал всякий довесок унижения, как чуткие аптечные весы:

— А ну-ка, бабуська, мухой, деньги на стол!

— Я вам не бабуська!

Появился из-за занавеса побледневший фотограф:

— Верните им деньги!

— Ах, вернуть им деньги? — взвилась бабка, накинувшись и на него. — Вот и возвращай из своего кармана! А у меня касса!

— Идемте! — скомандовал нам Феликс, физиономия его приобрела свирепую бледность. Я мог уже не тратить нервную энергию на гнев, Феликс брал это на себя. — Едем в облфото!..

Вот тебе и прощальная сентиментальная прогулка, вот тебе и обручение с невестой.

— Олеська, ты иди домой, не отвлекайся, готовься к экзаменам!

Она отвела меня в сторону, зашептала, держа за руку:

— Славочка, ты не расстраивайся, это даже хорошо. Плохая примета: если сфотографироваться вместе до свадьбы, то свадьбы не будет!..