Матросы переглянулись, а Сеня Коган с трудом сдержал смех.

— Значит, так, — сказал мичман, когда закончил перекличку. — Более или менее я вас запомнил, какие вы есть. Моя фамилия Зуев, звать Флегонт Флегонтыч.

Сеня Коган все-таки прыснул.

— Спокойненько, — нахмурился мичман. — Моего отца звали Флегонтом, и деда Флегонтом, и прадеда Флегонтом. И сколько бы нас в роду ни было — все Флегонты. Семейная традиция. От пещерного человека и выше.

Тут уже все засмеялись. А у мичмана в глазах промелькнула лукавинка:

— Ну-ну, веселенькие. Если матрос умеет зубы скалить, то он и голичком неплохо управляется. Опыт имею. Поскольку я ваш боцман. Прошу любить и жаловать. И учтите, корабль, на который я вас сейчас поведу, не простой, а ПСКР «Самоцвет», что значит: пограничный сторожевой корабль «Самоцвет». И имеет звание «отличный». И это надо понять и учесть сразу. С первого шага по нашей прославленной палубе. Вот вы, товарищ… Коган Арсений Львович, так?

— Так, — кивнул донельзя изумленный Сеня.

— Вы с южных мест. Как вам показался Север?

— Ничего, товарищ мичман. Пустовато, головато, но живут люди.

— Север, товарищ Коган, понять надо, а прикипишь к нему сердцем — никаких тебе абрикосов-персиков не потребуется! Вот так. Курите?

— Курим, — откликнулись матросы.

— Тогда перекур.

Матросы протянули мичману папиросы, сигареты. Мичман смешно приподнял белесые брови. Потом решительно протянул руку и заскорузлыми пальцами ухватил несколько сигарет у одного из матросов. Одну сунул в рот, другие, аккуратно сложив рядком, запихнул в нагрудный карман кителя:

— Пусть полежат, а то где я потом искать буду эту дивную пачку?

Матросы засмеялись, зачиркали спичками и зажигалками.

Боцман понравился.

Мичман Зуев не курил, а священнодействовал: зажав сигаретку между большим и указательным пальцами, он плавно подносил ее ко рту, набирал полный рот дыма, затем таким же плавным движением отводил сигарету в сторону и только после этого глубоко затягивался, задерживал дым в легких, а потом неторопливо выпускал тонкой струйкой.

— Давно курите, товарищ мичман? — спросил Коган.

— С войны. Это особая история. Служил я тогда на суше, в пограничных войсках. Здесь же, на Севере. В сорок третьем летом пошли с заданием в тыл врага. Идем. Кругом болота непроходимые. Дичи видимо-невидимо. А комарья!.. Спасу нет. А спасаться надо. Пока идешь — вроде бы ничего. А как присел — облепят, будто ты пряник медовый. Ну и закурил. Попросил у сержанта махорки, скрутил, как умел, цигарку и давай смолить. — Он лукаво оглядел матросов. — Дыму на кочку напустишь, сунешь туда лицо. Кочка долго дымится, курится. Только тем и спасались. Вот таким макаром я пристрастился к табачку. — Мичман бросил в урну окурок и скомандовал: — Становись!

Подошли к пирсу. Был отлив, и пирс словно вылез из воды, а корабль провалился вниз. И оттого, что пирс повис над кораблем, корабль Владимиру показался маленьким. Наверно, и Сене он показался маленьким. Потому что Сеня вздохнул и запел тихонько: «Шаланды, полные кефали…»

— Смирно! — крикнул боцман.

Матросы замерли.

С палубы корабля по узенькой сходне проворно поднялся офицер. Матросы узнали того самого капитана второго ранга, который шел с ними на катере.

— Товарищ капитан второго ранга, новое пополнение в количестве семнадцати человек направляется на корабль «Самоцвет» для несения службы.

Лохов строго осмотрел шеренгу глядящих на него во все глаза матросов. Потом скомандовал:

— Вольно!

Козырнул и застучал ботинками по трапу, подымаясь на берег.

— Вольно, — весело повторил Зуев и добавил с уважением: — Командир «Самоцвета» капитан второго ранга Лохов Алексей Михайлович. Лихой. Его само море боится! Так вот, товарищи матросы, сейчас вы ступите на палубу своего боевого корабля. Здесь будет идти ваша служба. У кого в сей момент не забьется сердце, тот есть не что иное, как сухопутная крыса. Потому что корабль для настоящего матроса есть не что иное, как альба матерь. — Он многозначительно поднял палец.

— Альма, товарищ мичман, — сказал Владимир.

— Альма — собачья кличка, — возразил Зуев.

— Никак нет. «Альма» в переводе с латинского значит «кормящая». «Альма матер» — значит «кормящая мать».

— Однако, вы научный спорщик, товарищ Федоров Владимир Николаевич, если не ошибаюсь.

— Так точно.

— Мичман Зуев имеет память, — сказал Зуев. — Стало быть, «кормящая матерь», говорите?

— Так точно.

— Гм… Запоминайте, матросы, для вас корабль вроде бы кормящая мать, а точнее — отец, поскольку он корабль, а не какая-нибудь там посудина. И несет Государственный флаг военно-морских частей погранвойск СССР. Это понимать надо каждой жилочкой… Смирно! На корабль шагом — арш!

Звонко задробили матросские ботинки по деревянному трапу. Вахтенный у трапа вытянулся и поднял руку к бескозырке, приветствуя новых товарищей.

У комдива было совещание, и Лохов зашел в финчасть отчитаться.

— С приездом, товарищ капитан второго ранга. — Начфин, старший лейтенант с круглой и лысой, как футбольный мяч, головой, поднялся из-за стола. — Как Москва?

— На старом месте, — ответил Лохов, беря бланк отчета. Разговаривать ему не хотелось. В нагрудном кармане лежал рапорт об увольнении.

Лохов, избегая взгляда начфина, сел на скрипучий стул и, положив на краешек стола бланк, стал заполнять его. А в ушах все еще звучали обидные слова замполита: «Горе свое лелеешь?..»

Лохов подписался и протянул бланк начфину.

Начфин поводил кончиком красного карандаша над строчками. Приподнял удивленно брови:

— Нулик лишний, товарищ капитан второго ранга.

Лохов нахмурился:

— Прошу извинить.

— Бывает, — вздохнул начфин и подумал не без зависти: «Погулял, наверно, в Москве в свое удовольствие».

Совещание у комдива еще не кончилось. Лохов хотел было направиться домой и прийти в штаб попозже, но остановился в коридоре у окна. В бухте, замкнутой скалами, прижавшись друг к другу бортами, стояли корабли. На палубах неторопливо двигались светлые фигурки матросов. Чайки пикировали на неспокойную воду, будто штурмовики, сбивали крыльями легкие гребешки волн, хватали добычу и снова взмывали вверх. И сизо-синяя бухта сверкала на солнце, слепила.

…Комдив не сможет отказать. Пошлет рапорт дальше. Через месяц-другой придет ответ. Он, Лохов, соберет пожитки… Покинет эти скалы, бухту, корабли, холмик на кладбище… А может быть, все это отправится вместе с ним, и куда бы он ни приехал, на какой бы край земли ни забрался, за окошком незримо будет плескаться, сверкая, эта синяя вода, будут стоять в обнимку корабли и неотвязно будет звучать в ушах крик чаек…

В самом деле. Придет ответ на рапорт. Куда ехать?

Чайки жадно хватали добычу, отнимали ее друг у друга, жирные, здоровенные чайки… Казалось, он слышит их резкие крики сквозь наглухо закрытое окно.

Все равно куда, все равно… Только бы подальше от этих чаек, от этой воды… Чайка выхватила из воды серебряную рыбку, и тотчас другие начали бить ее крыльями, отнимать добычу.

…Лохов вспомнил вечер, когда видел жену последний раз. С тех пор как погибла Наташа, они, в сущности, не разговаривали. Ни о чем. Ни о прошлом, ни о будущем.

Он все же перебрался с корабля домой, но жили они под одной крышей почти молча, как чужие.

— Обедать будешь?..

— Пришей, пожалуйста, пуговицу…

У Веры всегда были припухшие от слез глаза, но он не видел, как она плакала. Она не плакала при нем. Тихо двигалась по квартире или сидела в углу дивана, поджав под себя ноги, и что-то вязала. Пальцы привычно орудовали тонкими молниями-спицами, а она все думала и думала о чем-то. А может быть, ни о чем не думала? Лицо ее каменело, взгляд становился неподвижно-отчужденным, как у слепых.

Иногда тишина начинала угнетать Лохова. тиканье будильника заполняло всю квартиру. Лохов морщился, но молчания не нарушал, с Верой не заговаривал. Надевал шинель, ронял угрюмо: «Приду поздно» и шел на корабль.