Матросы смеялись. Сеня вдохновенно «травил». И только Володя Федоров не смеялся и не слушал. Он все вспоминал каждую встречу со Светкой.

Село рассекает речка. Неумолчно звенит она в узком каменистом русле. Вода ее чиста и холодна. Сразу за селом речка разливается, чуть успокаивается и журчит под ветлами А ветлы свесились над водой и все ждут, когда вода совсем успокоится и можно будет поглядеться в нее, как в зеркало. Напрасно ждут.

И Светка склонялась над водой, все пыталась разглядеть свое лицо. А оно дробилось, расползалось. Светке становилось смешно. И смех ее сливался с журчанием воды.

Володька хмурился:

— Рыбу распугаешь.

— Ништяк! — беспечно откликалась Светка и, наклонясь, баламутила воду руками.

И странно, именно в этот момент клевала рыба, и Володька выбрасывал на берег то голавлика с толстой серой спинкой, то тощую серебряную верховодку, а то и пугливую пеструю форель. Можно было подумать, что Светка дает рыбе знак клевать.

Они дружат с восьмого класса. Точнее, с новогоднего вечера. Девчонки, как обычно, танцевали, мальчишки сидели на стульях у стены и изредка делали нелепые замечания.

Витька Лопух, из десятого, пристал к Светке. От него чуть попахивало вином. Выпил, верно, на копейку, а куражился на рубль. Светка при всех дала ему пощечину. Лопух ушел. Появился завуч. Светка опустила глаза и сказала, что ничего не произошло.

А когда под утро начали расходиться, затопталась возле дверей. Володьке стало жаль Светку. Лопух, наверно, ждет где-нибудь у тына. Еще накостыляет девчонке по шее. В общем, она ему правильно смазала.

Лопух был старше Володьки и сильнее. Но надо же, в конце концов, воспитывать в себе храбрость, волю и благородство! Ну побьет…

И Володька подошел к Светке, сказал с независимым видом, чтобы не подумала, будто он собирается за ней ухаживать:

— Пойдем, провожу, что ли…

Светка ничего не ответила, только ресницы ее дрогнули.

Вышли на улицу. Дождь хлестал по лужам. Ветер раскачивал фонарь возле школы. За фонарем сгустилась ночная тьма.

Приглушенно звучали голоса. Кто-то озорно заорал песню, но осекся, оборвал на полуслове.

То ли боясь нападения, то ли так просто, чтобы не поскользнуться, Светка уцепилась за рукав Володькиного пальто.

Дождь барабанил по голым тополям, по железной крыше сельсовета. Пахло сыростью, гниющей листвой.

Они дошли до Светкиной хаты никем не потревоженные. Остановились у калитки.

Дождь шумел, стегал спрятавшийся во тьме голый сад. Было такое чувство, что вся земля спит. И только они одни стоят у калитки — одни на всей земле.

Спасибо, что проводил, — тихо сказала Светка.

— Чего там.

— До свидания…

— Бывай.

Лицо ее качнулось, растворилось в дожде. И даже шагов не было слышно.

Володька глубоко вздохнул и зашагал по лужам.

Жаль, что его никто не видел. Хорошо, что никто не видел его…

А потом потянулись каникулы. Он ни разу не встретил Светку. Все сидел дома, возился с приемником — паял, наматывал катушки, прилаживал лампы.

В первый день после каникул, когда Светка поздоровалась с ним в классе, у Володьки екнуло сердце…

Он сидел один на задней парте у окна. Ему были видны голые тополя с остатками листвы на макушках, кипящая речка, дорога за ней, освещенная нежарким солнцем. Жужжание класса, объяснения учителя не мешали Володьке думать о своем. Но если кто из учителей, уловив отсутствующее выражение его лица, требовал повторить сказанное, Володька вставал и повторял несколько фраз слово в слово. Помимо его сознания в голове фиксировалось то, о чем говорил учитель.

И вдруг на большой перемене Светка подошла к нему:

— Можно, я с тобой сяду?

Володька покраснел. Надо бы ответить погрубее, но как-то неловко. Да и охоты нет обижать девчонку. Только спросил:

— Зачем?

— В окно глядеть буду. — Светка тряхнула головой, тяжелая золотистая коса послушно перекинулась из-за спины на грудь.

— Засмеют… — сердито сказал Володька. И непонятно было, кого засмеют — его, ее или обоих.

— Ничего, — сказала Светка небрежно.

Володька поджал губы, нахмурился. Потом повел плечами:

— Садись.

Когда прозвенел звонок, Светка перетащила свой портфель на парту у окна.

В классе задвигались было, ехидно зашептались, но появился учитель, и все смолкло.

Володька напряженно слушал, о чем говорил учитель, но, потребуй тот теперь повторить сказанное, Володька не смог бы произнести ни единого слова. Запоминающий механизм в его голове перестал срабатывать…

Шли дни, и класс привык к тому, что они сидят рядом. А потом наступила весна. Стало припекать солнце. Тополя за окном подернулись бледно-зеленой дымкой. Зазеленели и берега реки.

Володька подрался с Лопухом. Пришел к ним в десятый и при всех, сдерживая мальчишеские звенящие ноты в голосе, сказал:

— Если ты еще раз, Лопух, пристанешь к Светлане, я тебя изувечу.

Лопух сперва удивился, потом рассмеялся. Уж очень забавным показался ему Володька. Да и своего достоинства не хотелось ронять. Все слышали, как восьмиклассник угрожал ему, Лопуху!

Он пребольно ухватил Володьку за подбородок и сказал ласково:

— Слушай, семечко, ты с кем говоришь?

Володька дернул головой, вырвался из цепких пальцев:

— Я тебя предупредил, Лопух.

Лопух усмехнулся и вышел из класса. Он отыскал среди гуляющих в коридоре Светку, грубо взял ее за руку, притянул к себе, погладил косу, спросил:

— Как дела, овечка?

Тогда Володька подошел к нему и ударил его наотмашь по лицу:

— Я предупреждал тебя, Лопух.

Ослепленный вспышкой ярости, Лопух бросился на Володьку. Володька не уклонялся от ударов. Сжав зубы он давал сдачи. И в ударах его было не меньше ярости, чем у противника…

Кто-то крикнул:

— Атас!

Дерущихся развели. Учащиеся двинулись по коридору как ни в чем не бывало.

В классе Света заставила Володьку приложить ко лбу ее портфель, точнее, металлическую застежку портфеля. Но вокруг глаза и по щеке все-таки расплылся синяк.

Лопух — это казалось непостижимым — больше не приставал к Светлане.

…Взрыв смеха оторвал Владимира от воспоминаний. Он вздрогнул, посмотрел недоуменно на товарищей.

Сеня Коган запутался в дебрях собственного рассказа, забыл, как звали героя вначале, и, махнув рукой на сюжет, отчаянно и вдохновенно нес веселую чушь.

Владимир закрыл глаза, пытаясь снова вызвать в памяти улыбку Светланы…

Капитана второго ранга Лохова раздражали болтовня матросов и шутки чернявого одессита. А слова «жена», «семья» вызывали чувство щемящей тоски.

Где сейчас жена? Что делает? Впрочем, об этом он запретил себе думать.

Парни торопятся к морю.

А ему оно тоже причиняет боль, будто бередит свежую рану.

Померещилась дочка — Наташка. Так явственно, что еле сдержал готовый вырваться оклик.

Год прошел, а она все видится ему — подвижная, тонконогая, с лукавыми зеленоватыми глазами — живая.

Вот она, подпрыгивая, бежит навстречу, и башмачки ее стучат по деревянной панели. Виснет на шее, легкая, теплая, дышит в щеку…

Приказать бы матросам замолчать!.. Лохов хотел было уйти, но остался. Откинулся на скамейку. Нельзя быть таким нетерпимым. Одессит ни при чем.

К матросам подошел мичман, сказал:

— От травит! Ну и ну!.. — Скомандовал строго: — Становись!

Матросы подхватили вещевые мешки. Привычно стали плечом к плечу.

Мичман оглядел их придирчиво.

— Ходу на катере три часа с лишним. Еще наговоритесь. Напра-во! Левое плечо вперед, шагом марш!

Матросы дружно зашагали, чуть шире, чем надо, расставляя ноги и слегка покачиваясь. Лохов усмехнулся. Этот флотский шик в походочке был знаком ему. Такую походочку привозили новички, чтобы расстаться с нею на море, забыть навек. Потому что после штормовой северной волны ходишь по берегу, как хмельной. Сейчас матросу хочется качнуться, а потом он будет стараться ходить не качаясь, твердо ступая по земле.