судьба, постигшая нашего Моцарта, которого не удалось сыграть, или наш квартет, который

321

распался? Идея умерла, не родившись: никем не пережитая, не сыгранная, не услышанная.

Во мне самом она, тем не менее, жила, присоединившись в моей памяти к списку несыгранной музыки, нереализованных проектов, — ко всему тому, что было обречено на неосуществление:

— запись с Гленом Гульдом;

— встреча с Астором Пиаццоллой;

— работа с Фридрихом Гульдой;

— вторая попытка создать квартет в новом составе — с Аннетой Бик, Кэти Мэтц и Клеменсом Хагеном;

— «Тройной концерт» Бетховена с Мишей Майским—Мартой Аргерих—Ленни Бернстайном, равно как

турне нашего трио, о котором мы вели разговор лет пятнадцать;

— «Концерт Стравинского» Баланчина с NBC и «Отелло» Джона Ноймайера и его гамбургской труппы в

Москве;

— и многое другое, например мечты юности — стать режиссером, поставить пьесу, снять фильм...

По сравнению со списком всего того, что удалось осуществить, это незначительный список, — может быть, очень короткий. Но я не могу не сказать: замыслы и возможности живут в каждом из нас, и обстоятельства

лишь вызывают их на свет. Сказанное вовсе не означает, что нужно обречь себя на пассивное ожидание.

Готовность проявить энтузиазм и творческий порыв в нужное время в нужном месте решает исход в ту или

иную сторону. Какая достойная цель — сохранить в себе свежесть

322

намерений, преодолевать амбиции, подавлять ревность, оставаться верным самому себе и своему делу! Этот

совет относится ко всем, кого не удовлетворяет средняя норма, кому не хочется пройти мимо жизни.

Внутренний мир не освещен прожекторами, но сияние его ярче огней рампы, — это относится и к частной

жизни. Люди, которых мы когда-то любили и которые умерли, продолжают беседовать с нами в нашей

душе; порою мы можем ощутить такой диалог с большей интенсивностью и жизненностью, чем навязанный

нам и будто бы необходимый светский обмен любезностями с живыми собеседниками.

Что остается?

Вопрос: «Что остается, какова цена вещей, к чему стремится душа?» — преследует всех нас. Ответ, каким

бы сложным он ни был — если учесть разнообразие возможностей, характеров и судеб — может гласить:

«Все, что отдано, раздарено, пожертвовано, имеет больше шансов преодолеть смерть». Мысли или

поступки, которые в других людях живут дальше — как их действия, их мысли, их чувства, — ведут в

бессмертный круг вечного дарения.

Это относится к нам, — иначе говоря, к тем, кто был чем-то одарен. Но это относится и ко всем тем, кто еще

обладает возможностью одарить других. Я говорю о жизненной позиции, о действии, о намерении, а

подразумеваю на самом деле все то, что связано со звуками, с профессией музыканта, с искусством. Да, и

неопубликованное сочинение может стать даром. Оно обладает способностью нечто сообщать другому, который может им проникнуться и восхищаться. Оно способствует и обогащению

324

внутреннего мира его создателя, неся в себе его радость и его горе. В нотах, как и в словах, не наполненных

жизнью, нет пульса. Но если пульс бьется, он может быть воспринят даже с запозданием и продолжать

биться в других. Если тот, другой, принял переданное ему артистом только как украшение, — звуки не

дышат, они несут мертвую красоту. Это еще не музыка; если только речь не идет — как в Четвертом

скрипичном концерте Альфреда Шнитке—о рефлексии на тему искусственных ритуалов и клише; он сам

называет их — «трупы под гримом». Музыка начинается лишь тогда, когда мы забываем о себе, жертвуем

собой, ищем продолжения звучания в других. Аплодисменты для художника — не более, чем попутный

ветер, иногда закономерная тень. Звуки, сообщающие что-либо, говорят сами за себя: о желанной гармонии, мимолетности мгновения или преодолении земного груза.

Счастлив тот, кому дано участвовать в этом: исполнитель как посредник, слушатель как адресат. Только это

и важно. Прочее — ордена и медали, гонорары и реклама, хвалебные рецензии или разносные статьи, овации и свистки — не имеют никакого значения. Миссия выполнена, если вы помогли птице взлететь, и

наслаждаетесь ее полетом, заражая своим восхищением других. В моем детстве «Кармен» была символом

того, что любовь может быть свободна как птица. Цена такой свободы — и не только в операх — высока, но

важнее ее нет ничего на свете. Ее нельзя сравнить ни с чем материальным. В чем же сущность ее, этой столь

своеобразной богини свободного полета? Она живет сре-

325

ди нас, не претендуя на прибыль или выигрыш. Мать дает миру ребенка — часть самой себя; для отца это

продолжение собственного существования — он отдает жизненные силы во имя вечного природного закона.

Каждый несет в себе частицу прошлого — но также и будущего. Лишь небольшие дистанции бытия можно

преодолевать, опираясь на других — родителей, учителей, меценатов, менеджеров или публику. У каждого

есть выбор: оправдать свое предназначение или предать свой дар. Успех еще не свидетельствует о

правильности избранного пути. В конце концов, даже общее признание или количество достигнутого не

существенны. Плоды — в музыке, как и во всем остальном — приносит лишь то, что отдано другим, даже

если «другие» всего лишь один человек, нуждающийся в утешении или единственное сердце, которое вам

удалось наполнить радостью. Все остальное — не более чем дощечка с надписью: «Жил, играл, писал...»

Пути

В других и в мире каждый ищет соответствия — собственным радостям, неуверенности, убеждениям и

оценкам, короче, всему. Мир же остается нем. Он наблюдает за полетом чувств с надменным равнодушием.

Мимо вас порою мелькнет человек, и вдруг вы услышите мелодию, похожую на вашу собственную. Но вот

он уже исчез, вас снова объемлет тишина. Боль и бессонные ночи: часть целого. Отчаяние: капля в море.

Смерть: оплата счета, с которого мечты и дерзания списывают как заблуждение. Амбиции, надежды,

вдохновение. Все обретает покой в небытии.

Познание помогает, придает бодрости духа и дарит свободу. Каждое мгновение: осколок бренности. Но

осколки не соединяются. Они лишь соприкасаются друг с другом.

Невесомость попыток. Хаос возможностей.

Иногда мы открываем собственную душу. Другие же остаются закрытыми. Слова смущают, жесты об-327

манывают. Лишь звуки оказываются языком, который становится общим для открытых сердец. Когда кто-нибудь их обретает. Их слышит. Но кто еще слушает? Кто со-чувствует?

Я часто спрашиваю самого себя: где сердце, бьющееся с моим в такт? Попытка ответа гласит: на другом

конце звука, извлекаемого смычком.

ЭПИЛОГ

He так давно мы впервые побывали в парижском Диснейленде — Александра, я и наша дочь Жижи.

В одном из «сказочных павильонов» с мотивами из «Белоснежки» мне пришло на память все то, что было

описано на первых страницах этой книги — стук колес, замедление на повороте, призраки.

Реальность снова настигла фантазию.

Жижи сидела рядом с нами и повизгивала от удовольствия. Ее глаза сияли. Она была вне себя от счастья.

Знакомая ей сказка здесь внезапно ожила, стала узнаваемой, осязаемой во всех своих деталях.

Мы радовались вместе с нею. В ее жизни будет еще много волшебного. Не только в Диснейленде, так мы

надеемся.

Мои мысли продолжили свое движение: в улыбке Жижи было столько беспечности, столько естественности.

Это была сама невинность. Как многие детские лица, в их числе и те, которые мы видели в

331

Раджастане, — в нем светилось нечто ангельское. Нет, ни знание, ни благоприобретенные сведения, ни