кому это удавалось) верность скрипке? Воз-
* Спасибо, извините, я устал. (англ.)
29
никает еще один вопрос, который часто избегают ставить: не являются ли вундеркинды, — такие как
Мильштейн, — жертвами насилия, которым ничего не остается, кроме как служить своему инструменту?
Имена их известны как имена больших умельцев, а плоды деятельности хорошо продаются. Исполнителей
это, правда, как правило, касается лишь при жизни. На публику, к которой обычно принадлежит и
следующее поколение, живое искусство артиста оказывает, в отличие от записей, магнетическое
воздействие... А сами художники? Как редки среди них, чародеев, те, кто приближается к постижению
музыки как особой Вселенной. Понятно, что иной инструменталист, не удовлетворенный ролью
исполнителя или педагога, берет в руки дирижерскую палочку. А как же те, кто слишком высоко чтит эту
харизматическую профессию и не желает использовать ее на благо собственного тщеславия? Что с ними?
Они предоставлены судьбе и себе самим... Если служителям прекрасного не улыбнулась удача в поисках
других радостей — в искусстве ли, в частной жизни — им остается до конца дней искать самих себя через
исполнительство. Жертвы ранней одаренности, повзрослев, самоутверждаются в совершенных и точных
звуках (в лучшем случае) или (в худшем) создавая, распространяя и навязывая свой имидж: размерами гоно-раров, количеством дисков, приемов, интервью,
премий.
От всего вышеназванного и впрямь можно устать. Даже верность собственной профессии, скрипке, голосу
имеет высокую цену, и то, что Натан Мильш-
30
тейн черпал в инструменте вдохновение, кажется счастливым исключением.
В заключение хочется добавить, что у каждого из нас бывают моменты, когда мы измождены и предпочли
бы любому обществу одинокий вечер в гостиничном номере. Может быть, даже надо высоко ценить
мужество, позволяющее пойти на такое признание, — многие на него неспособны! Хотя я впоследствии
часто жалел о том, что наш разговор не состоялся, Мильштейн был и остался для меня примером честной
художественной натуры. Даже в тот вечер, когда он произнес простую, почти прозаическую фразу: «Я
устал».
La cuisine de l'art*
Знаменитый артист легко становится объектом манипуляций. Менеджеры пытаются убедить его в том, что
именно всего важнее, журналисты пишут о том, что им захотелось услышать в интервью, собратья
распространяют слухи и мнения. В 1989 году я решил осуществить свое давнее намерение — в течение
некоторого времени выступать меньше или даже совсем не выступать. Очень скоро до меня дошла из Нью-Йорка весть о том, что я тяжко болен и уже, видимо, стою на пороге смерти. На это пришлось ответить
наподобие Марк Твена: «Слухи о моей смерти сильно преувеличены».
Однажды фотограф Марианна Волкова подарила мне свою книгу. Вместе с писателем Сергеем Довлатовым
она опубликовала в Нью-Йорке альбом фотопортретов, которые сопровождались краткими анекдотами обо
всех известных русских эмигрантах. Про меня там можно прочесть следующий сюжет:
* Кухня искусства (франц.)
32
«Кремер — эксцентрик; очевидно, ему нравится действовать наперекор традициям. Часто исполняет
авангардные произведения, не очень-то доступные рядовым слушателям концертов. Это не слишком радует
его импресарио, который заинтересован в продаже билетов. Кремер же говорит:
— А чего нам беспокоиться? В пустом зале резонанс гораздо лучше!»
Милая легенда. Она не соответствует действительности, но по крайней мере, безвредна. Однако искаженные
цитаты нередко влекут за собой и роковые последствия. Телефон, искусственный посредник, особенно
опасен. Его равнодушная точность усугубляет безразличие или недоброжелательность собеседника.
Неосторожно высказанное замечание, случайно сформулированный, непродуманный ответ могут запросто
превратиться в газетный заголовок и быть использованы во вред. Генрих Бёлль как-то заметил, что общение
с китайцами, языка которых он не знает, дается ему легче, нежели разговоры с немцами.
Недоразумения, легенды и слухи подобны вирусам; ни один из нас, живущий в чаду артистической кухни, не защищен от этих миазмов. Не всегда помогает спасительная вакцина: «Молчание». Ибо и оно может быть
превратно истолковано: «Знаете ли, вчера г-н К. ни слова не сказал о ***...»
В начале было интервью
Власть слов, произнесенных громко или шепотом, - известна. Положительная критика, как и умелые
самоосуждения, приветствуются современными бизнесменами от искусства. И то, и другое ловко
используется для извлечения прибыли — в той мере, в какой и артист, и общественное мнение позволяют
собой манипулировать.
Интервью принято считать хорошей рекламой. Кроме того, игра в вопросы и ответы удовлетворяет
самолюбие многих артистов, считающих, что их значительность возрастает по мере увеличения числа
репортеров, добивающихся встречи.
При этом нередко забывают о другой стороне, — о редакторах газет и о журналистах, которые посредством
этих интервью зарабатывают свой хлеб насущный. Какое им дело до опасностей, которые грозят артисту.
Как часто беседовавшие со мной журналисты перевирали, а то и полностью искажали мои вы ска -
34
зывания! Нет сомнения, что такое происходило не только со мной. Понятно, почему Владимир Набоков
давал исключительно письменные интервью; впрочем, была и другая причина: писатель, добивавшийся
совершенства в обращении с языком, не терпел небрежной болтовни. Корреспонденты нередко
наталкиваются на трудности, потому что с самим предметом (в данном случае с музыкой) они не имеют
дела, — в отличие от музыковедов. Они выполняют задание редактора, но не знают, какие задать вопросы; в
итоге интервью превращается в пытку для артиста.
Вспоминаю случай с американским еженедельником «Time», решившим однажды опубликовать обзорную
статью о многообещающих молодых музыкантах, к которым я, по их мнению, все еще принадлежал.
Редакторам журнала во многих странах было поручено лично расспросить юные дарования, дабы потом
составить обобщающий обзор, привычный для этого журнала. На мою долю выпало удовольствие
встретиться в Вене с присланной из «Time» собеседницей. Мы проговорили три часа подряд, затронув все
стороны моего жизненного и профессионального пути. Все существенное рассматривалось как бы под
микроскопом. Я отвечал открыто и непредвзято, искренне стараясь помочь даме, имевшей намерение
создать мой портрет. Мне казалось важным сосредоточиться на информации небезынтересной и по
возможности имевшей отношение к делу. Когда журналистка ушла, мне стало казаться, что я о чем-то забыл
сказать. Поэтому я ей позвонил и попросил еще раз прийти.
35
Мы снова проговорили целый час; надо заметить, что диктофон был, разумеется, включен во время обеих
бесед. В ходе этого дополнительного разговора я почему-то упомянул о понятии «каденция».
Остановившись на нем, я заметил, что, с моей точки зрения, не всегда следует придерживаться тра-диционных каденций.
Журналистка (ей, жительнице Вены, казалось бы, от природы полагалось обладать известной му-зыкальностью) посмотрела на меня с легким замешательством. Сказанное, судя по всему, было ей
абсолютно непонятно. «Каденции?» — перебила она, — «Я думала, они бывают только для рояля». В
процессе разговора постепенно обнаружилось, что это был не единственный пробел в музыкальных
познаниях столь внимательно слушавшей дамы. Однако мои сомнения, поняла ли она вообще что-либо в
нашей беседе, оказались для дальнейшего развития событий совершенно несущественными. Статья так
