Какая-то лютня вдалеке подхватывает тональность и аккомпанирует ему, когда он продолжает:

Все лодки замирают и слушают его.

И вот наступает звездный час Марии. Сидя на банке, она своим чистейшим сопрано начинает петь хорошо известную в Кристиансхауне, Вестербро и Аннебьерге песню:

Невидимые слушатели по берегам затаили дыхание. Мария как будто снова оказалась на сцене, как и ее отец Адонис, и обратив лицо к огромному прожектору — луне, она продолжает:

Проследовав мимо других лодок, они направляются к центру озера.

Так вот они и плывут по озеру, и для тех, кто наблюдает за ними с берега, они, скорее всего, просто мальчик и девочка, катающиеся на весельной лодке по озеру Сорё. Но для нас все не так просто, нам в первую очередь важно, что встретились желания и надежды двух общественных классов, и то, что они сейчас оказываются в одной лодке, объясняется этими надеждами и тем, что так уж устроена Дания. Я имею в виду, что складывается целый ряд обстоятельств, чтобы они сейчас вдвоем вообще исчезли из виду, и среди этих обстоятельств и то, что никто из учителей не окликнул их, хотя их конечно заметили, и то, что Карстен напился пунша и никто не помешал ему уплыть одному, и то, что у Марии хватило духу добрести до этого заросшего островка и заговорить с мальчиком в лодке, и то, что она сбежала из Аннебьерга, потому что в глубине души не могла совместить желание быть маленькой девочкой и понимание того, что в этом мире можно выжить, только если ты тверд, как мальчик, и то, что ей удалось продержаться одной больше месяца, скитаясь и воруя, как ее предки, и то, что Карстену хотелось остаться наедине со своими чувствами, и то, что он вместе со всей школой вспоминал в этот вечер Ингеманна, — все это достаточные основания для того, чтобы Богатый мальчик и Бедная девочка, то есть Карстен и Мария, встретились здесь, и встреча эта неотделима от своего времени — весны 1941 года.

Карстен неторопливо гребет, потом перестает грести, и лодка дрейфует, потом снова гребет, иногда они что-то говорят, а иногда молчат, а потом снова обмениваются какими-то фразами. Они плывут, берега отдаляются, они сидят на своих местах и в то же время становятся все ближе и ближе друг к другу. Карстен не обращает внимания на какие-то грубые слова девушки и ее непосредственность, и на то, что она сморкается прямо в воду, а она не обращает внимания на его аккуратный пробор и преувеличенную вежливость, и оба они с каждым ударом весел все дальше и дальше уходят от своих предрассудков, пока им не начинает казаться, что они знакомы уже много лет.

Они ни разу не коснулись друг друга и под конец даже перестали разговаривать. Когда Карстен причалил к берегу, на востоке занималась заря.

Ни он, ни она не пытаются осознать происходящее, и поэтому даже не предпринимают попыток договориться о следующей встрече. Они расстаются, так и не узнав имен друг друга.

Год спустя Карстен получил аттестат об окончании Академии. Пребывание в Сорё закончилось, и ему, как и всем его одноклассникам, пора было возвращаться домой. После торжественного собрания, речей, вручения премий за прилежание и обязательных песнопений школа за несколько дней опустела. Но Карстен никуда не уехал. Он ничего не говорил часовщику и его родне, хотя было понятно, что они ждут его отъезда со дня на день. В течение недели он каждый день отправлялся бродить по Сорё и в первую очередь по дорожкам вокруг Академии. На нем был костюм, который ему, как и всем остальным, сшили по случаю выпуска, но надевал он его лишь потому, что ему больше не положено было носить школьную форму. На самом деле он, конечно же, предпочел бы свою прежнюю форму. Карстен был человеком привычки, он считал себя «академистом». Он не мог представить себя без одежды или в смокинге, или в чем-то другом, кроме рубашки, жилета и пиджака с форменными пуговицами Академии с изображением птицы Феникс.

Карстен остался в Сорё, чтобы как-то противодействовать внутреннему распаду. Он не мог смириться с гнетущей мыслью о том, что весь его мир расползается на части и связь между его фрагментами теряется. Он никак не мог осознать, что больше не имеет никакого отношения к школе, к парку, к актовому залу и к огромной заглубленной в пол ванне, где всем полагалось купаться раз в неделю. Если бы в Сорё нашелся человек, которому он мог бы довериться, то он бы объяснил, что здесь он узнал про вечные ценности, про значение личности и про единение людей, а теперь даже сообщество учеников Академии растворяется на глазах, знакомые лица исчезают, а на следующий год все начнется заново и будут приветствовать новичков, а его здесь даже не вспомнят, несмотря на то, что он получил высшие оценки по всем предметам и собрание сочинений Вольтера в награду за прилежание. Но ему совершенно не с кем было обо всем этом поговорить, и, хотя вокруг него было полно людей, он чувствовал себя совсем одиноким, и вместо собеседника ему приходилось говорить с самим собой и бормотать что-то неразборчивое себе под нос, в то же время бодро шагая и представляя себе, что его слушает призрачная, нереальная девушка со светлыми волосами и голубыми глазами.

Он совсем не думал о будущем, он просто не мог смириться с тем, что Школьные годы и Юность закончились и что Жизнь и Ответственность с предвкушением подкарауливают его за углом. Ему хотелось остаться здесь, в этом защищенном мире, где он знал всех в лицо, понимал, что истинно, а что ложно, и где все время был неотделим от Народного духа, Культуры и островка, заросшего тростником. Через пять дней за ним приехал большой автомобиль, который в далеком прошлом привез его сюда, и Карстен укрылся в глубине парка, издалека наблюдая, как Глэдис ищет его, и звук ее голоса казался ему отголосками его детства. Он так и не вышел из парка, и поздно ночью она ни с чем уехала в город.

На следующий день девушка с озера заставила его вернуться в Копенгаген. Нет, она не говорила с ним и не приходила к нему. Но, видимо, она оказалась кем-то вроде сирены наоборот, воспоминание о ней подсказало ему, что, если он хочет увидеть ее вновь, ему необходимо сдвинуть себя с места и для начала вернуться домой.

Карстен отправился в Копенгаген на поезде, потом проехал на трамвае через весь город, с неприязнью и смутной тревогой оглядывая улицы, заполненные немецкими солдатами, и городские памятники, обложенные кирпичами для защиты от бомбежек. Амалия встретила его у въезда в парк, там, где она прощалась с ним, и точно так же, как и тогда, пожала ему руку. Этим рукопожатием она пыталась сообщить, что да, я прекрасно помню, что у нас с тобой было, мой малыш, но годы идут, теперь ты вырос, ты высокий, широкоплечий, носишь костюм, и все у нас впредь будет так, как было всегда. После чего она предоставила его самому себе. Не потому, что ей нечего было больше ему сказать, напротив, больше всего на свете ей хотелось отвести его прямо в спальню, уложить в постель, прижать к себе и стереть все те годы и события, которые сейчас, в эту минуту, отделяли их друг от друга. Но она взяла себя в руки и не стала этого делать, поскольку материнское чутье и прозорливость подсказывали ей: сейчас следует оставить его в покое, дабы потом было проще разговаривать с ним о том, что всегда было самым важным, — их общих представлениях о будущем.

В последовавшие за этим дни Карстен стал осознавать, что повзрослел. Он медленно, с любопытством бродил по дому своего детства, где все было покрыто толстыми, но тем не менее прозрачными слоями воспоминаний, обнаруживая, что все осталось прежним, и при этом навсегда утрачено. Вилла была такой же большой, даже огромной, но все-таки она оказалась меньше, чем в его воспоминаниях. Тут все еще стоял запах каких-то неведомых цветов, но он как-то изменился и теперь вызывал в памяти запахи древесной стружки и дегтярного мыла в общем банном помещении его школы.