Когда они дошли до этого места, Граф был уже совершенно прикован к постели, и ничто больше не могло остановить Карла Лаурица, который неотвратимо приближался к современности и читал об инбридинге коров и лошадей, об инцестах среди слуг, о смерти музыкантов, о чуме, поразившей скот, о нашествии грибка, от которого в средневековом хозяйстве Темного холма не было никакого спасения, и о таком невероятном количестве других происшествий, что тем временем наступила зима, а чтение началось осенью. В рождественский вечер мисс Кларисса поднялась в лабораторию, чтобы позвать Графа и Карла Лаурица в гостиную, где за столом, перед золотыми тарелками, сидели Графиня и дети, смиренно ожидая папочку, то есть Графа, который пробыл в лаборатории так долго, что они уже почти забыли, как он выглядит.
В лаборатории царил полумрак, Карл Лауриц читал при свете реторт с фосфоресцирующими жидкостями, и, увидев Клариссу, они с Графом отослали ее назад, сказав, что просят принести им ужин в лабораторию и даже и речи не может быть о том, чтобы им прерваться, потому что они как раз подошли к самому интересному месту: Карл Лауриц читал про воровство полотна в замке и о том, как управляющий переписывал почту, и о том, как Якоби занес в книги дату рождения Карла Лаурица. Иногда секретарь уставал и останавливался, но Граф тут же просил его продолжать. Во время чтения Граф молчал, воздерживался от возражений и все более убеждался в том, как он был прав, и все сильнее верил в то, что он, хотя паралич уже охватил большую часть тела, никогда еще не был так близок к бессмертию. Карл Лауриц прочитал про свое обучение, про смерть своего приемного отца и про то, как он без разрешения покидал Темный холм; он даже не поднял глаз от книги, когда Граф потребовал, чтобы мумифицированное тело управляющего вместе с лошадью и всем остальным перенесли к нему наверх, чтобы он сам мог убедиться в том, что после смерти взгляд управляющего приобрел особую проницательность — взгляд, под которым жизнь в Темном холме продолжалась без изменений. Паралич затруднял дыхание Графа, а Карл Лауриц в это время читал о своей любовной связи с мисс Клариссой, и прервался лишь один раз, подвинувшись поближе к Графу, чтобы своим голосом перекрыть прерывистый хрип его легких.
В новогодний вечер паралич добрался до лица Графа. Лицо застыло в гримасе величественного высокомерия, которое вообще-то исчезало лишь когда Граф основательно напивался. И тут Карл Лауриц прочитал о своем открытии: что бы там Граф ни думал, время тем не менее идет. Он прочитал о том, как деревянной подошвой своего сапога он разбил череп Якоби, а затем сбросил его тело в ров. Подстрекаемый злобным огоньком в глазах Графа (огонек этот оставался теперь единственным признаком жизни) Карл Лауриц сообщил, что он сам, непосредственно перед началом чтения, подделал все счета и вынес последние золотые дукаты из подвалов, и считать эти признания проявлением расчетливой злонамеренности по отношению к умирающему было бы неправильно: процесс чтения уже давно отодвинул на задний план вопросы вины и справедливости.
Вечером дети, Графиня и мисс Кларисса собрались у постели больного, и тут Карл Лауриц как раз закончил последний том. Щеки Графа были болезненно багровыми, а щеки Карла Лаурица — бледными как мел, но голос его был громким и четким, когда он читал о новых законах наследования, которые вступали в силу той ночью — новогодней ночью тысяча девятьсот восемнадцатого года. Согласно этим законам, в случае если Граф умрет после наступления полночи, те немногие ценности, которые еще остались в Темном холме, перейдут государству. В это мгновение до мисс Клариссы донеслись рыдания Графини, и, когда она затылком почувствовала дуновение холодного ветра и обернулась, то увидела, что между открытым окном и телом управляющего, прислоненным к стене, стоит Якоби, но похоже, что бывшего секретаря Графа видела лишь она одна. Когда глаза Графа помутнели и начали медленно закрываться, Карл Лауриц перевернул последнюю страницу фолианта и прочитал про эту новогоднюю ночь, про всех присутствующих и перечислил, что подавали за ужином. Тут умирающий в последний раз открыл глаза, пристально посмотрел на своего секретаря, и в эту же минуту со двора донеслась песня ночного сторожа. Карл Лауриц остановился, и, как только песня затихла, глаза Графа широко раскрылись, затуманились и стали серыми, цвета стены вокруг поместья. Карл Лауриц выпрямился, и, когда ворвавшийся ветер зашуршал листьями книги, он повернул свое усталое лицо к бывшему секретарю и произнес:
— Shut the window, Jacoby![9]
Амалия Теандер
О доме в Рудкёпинге
О времени, которое идет
1853–1909
Город Рудкёпинг на острове Лангелан, воскресное утро. Амалии четыре года. Ровно в одиннадцать часов, по указанию ее бабушки, для жителей города должны открыться парадные двери их дома. К этому времени горожане уже несколько часов проведут на улице и промерзнут до костей, и даже один этот факт свидетельствует о том, что бабушкой Амалии, Старой Дамой, восхищаются, ее почитают, склоняются перед ней — и неважно, что она вообще не собирается выходить к посетителям. И вот двери дома распахиваются, и горожане парадным маршем проходят через пышные сумрачные гостиные, мимо светильников в виде бронзовых статуй обнаженных юношей в полный рост и мимо клеток со сверкающими ярким оперением птицами. Они идут по бесконечным коридорам, освещенным шипящими газовыми лампами, и в конце концов оказываются у открытой двери. За ней, на возвышении, куда ведут ступеньки из белого персидского мрамора, находится первый в Рудкёпинге и на острове, а возможно, и во всей датской провинции, ватерклозет. Несмотря на внушительный вес и опоры в виде четырех львиных лап, массивный белый предмет словно парит над ярко-красным буйством цветов, изображенных на его основании столь искусно, что кажется, будто налетевший бриз только что разворошил их лепестки. На стене, той, что справа от унитаза, висят часы, а под часами стоит Амалия в белом накрахмаленном платье, надетом на голое тело, и это на самом деле немаловажная деталь, ведь жители Рудкёпинга, которые целый день будут тянуться мимо, застегнуты на все пуговицы, все до единого, включая детей.
Амалия стоит спиной к публике, и в этом нет ничего странного — маленькая дочь богатых родителей, и поставили ее здесь для украшения. И еще чтобы показать лучшим семьям Рудкёпинга, что у нас, семейства Теандер Рабов, есть не только самое замечательное в мире отхожее место, но еще и дети-ангелы, совершенно равнодушные к вашим восхищенным взорам. Такие мысли посещают проходящих мимо людей, и так подумала бы и Старая Дама, окажись она поблизости, но Амалия ничего такого не думает. Если она и повернулась спиной к толпе, то лишь потому, что разглядывает в округлой поверхности фаянсового унитаза искаженные отражения тех, кто проходит мимо. И тут неожиданно она делает для себя открытие, я даже могу сказать: одно из главных открытий своей жизни. Амалия видит, как отраженное помещение внезапно обретает глубину и перспективу, и позади удивленных взрослых и разинувших рты детей возникает луг, по которому разгуливают диковинные оранжевые животные, дальше за лугом видится какой-то лиловый лес, в лесу этом кто-то играет на флейте, и тут с ней происходит что-то странное. Трудно сказать, что именно, но мне кажется, что с этой минуты Амалия всю свою жизнь будет искать эти звуки флейты и этот райский пейзаж, который, как ей показалось, открылся ей и только ей одной, и неважно, что через мгновение он исчез, а она весь день, пока шаги последнего гостя не затихли в дальних коридорах, так и простояла на возвышении, погрузившись в воспоминания о своем видении и проникнувшись торжествующей меланхолией своей избранности.
Амалия никогда не встречалась со своим дедом, но однажды тетя Гумма показала ей его фотографии. Гумма после неудачной операции на бедре стала инвалидом. По лабиринтам коридоров и бесконечным вереницам комнат она перемещалась на хитроумном трехколесном велосипеде с блестящей черной лакированной рамой. Однажды она предложила маленькой Амалии прокатиться вместе, и совершенно случайно они заехали в комнату, которую им больше так никогда и не удалось отыскать. Там, в этой комнате, Гумма показала Амалии несколько дагерротипов, на которых был запечатлен Фредерик Людвиг Теандер Рабов, дедушка Амалии. Дагерротипы эти относились к разным периодам его жизни — начиная с той ночи, когда он, будучи еще молодым человеком, выиграл в карты старый ручной типографский станок и несколько пачек пожелтевшей бумаги, до того времени, когда контуры его мускулистого тела начали размываться, и в конце концов от него остались лишь неясные очертания. На самых последних снимках он лишь едва угадывался рядом с женой, бабушкой Амалии, словно облачко порошка в свете магниевой вспышки.