В кино Карстен ходил один, да и его товарищи тоже, и даже если по пути туда он шел вместе с кем-то, то назад всегда возвращался в одиночестве, чтобы ничто не мешало ему побыть наедине со своими беспокойными чувствами, которые представлялись ему исключительными, и одновременно возвышенными и постыдными. Нечто похожее он чувствовал, когда — по возможности, тоже в одиночестве — читал современные книги, которые в школе не проходили. На уроках читали лишь роман-пособие по любовному и социальному бессилию под названием «Йорген Стайн», представлявший собой, по мнению и учеников, и учителей, исключительно правдивое изображение молодежи. Но Карстен знал, что существует и другая литература. Когда он оказывался в Копенгагене, ему не раз в киосках попадался на глаза журнал «Секс и общество», но про этот журнал гости Амалии и большинство других знакомых говорили, что он порнографический и низкопробный, поэтому он никогда его не покупал. Возможно, он и не нашел бы в нем для себя ничего особенного. Карстен и его сверстники читали то, что читали, и чувствовали то, что чувствовали, не потому что не было других книг или других чувств, но потому что их сердцу гораздо ближе были Х. К. Браннер, экранизации Киплинга, новеллы Карен Бликсен и книги про индейцев Фенимора Купера, и все эти произведения описывали рыцарскую любовь предыдущего столетия.

Подобные романтические пристрастия были распространены и во всей Дании, не думайте, что так мечтал только Карстен в Богом забытом Сорё. Я вспомнил об этом лишь потому, что это полностью соответствует настроениям многих датчан той весной, когда в Академии решили отпраздновать Иванов день — отпраздновать так, как это было принято во времена Ингеманна. В эти же дни начальник копенгагенской полиции (один из друзей Амалии), вся датская полиция, Фолькетинг и Верховный суд дружно решили пренебречь конституцией, закрыть на нее глаза, и арестовать датских коммунистов, в том числе коммунистов — членов Фолькетинга[56], и если я говорю тут об этом событии, то не потому что оно тогда имело какое-то значение для Карстена, на самом деле он даже не заметил его, но позднее, гораздо позднее, оно сыграет свою роль в его жизни, и поэтому я и упомянул тут об этом.

Причин тому, что Академия, то есть ректор, приняли решение устроить праздник, было несколько. Одной из них была немецкая оккупация страны. Иванов день даст возможность, собравшись вместе, попев датские песни и прочувствовав народный дух, вспомнить о датской идентичности. Другая причина, возможно, состояла в том, чтобы с помощью этого празднования оживить старую традицию, а в те годы как учителя, так и ученики с большим воодушевлением относились к традициям, охотно погружаясь в глубь времен, далеко-далеко, в те дни, когда в форменных брюках не было карманов и когда еще был жив дух 1848 года и ценности были простыми и понятными, не то что нынешние, становившиеся все более и более расплывчатыми.

Об этом и говорит ректор в своей речи. Он выступает перед всеми учениками и преподавателями, которые собрались на берегу озера Сорё, предваряя кульминацию вечера — прогулку на лодках. Он говорит, что сегодня вечером дух Ингеманна парит над водами, сегодня вечером мы обращаемся к классическим вершинам датской культуры. Затем весельные лодки отчаливают от берега. Они разукрашены зелеными ветками, цветами и яркими фонариками, а их экипажи вооружены гитарами, лютнями, песенниками с латинскими и датскими песнями, а также непреодолимым желанием совершить самоубийство или погибнуть, как Перси Биши Шелли в волнах Средиземного моря. Луна поднимается над зеркальной поверхностью озера, над водой звучат студенческие песни прошлого века, звонкими голосами молодые люди убеждают себя в том, что будущее принадлежит им, и прославляют Женщину и Вино, о которых они знают лишь понаслышке.

Перед выступлением ректора и прогулкой на лодках всех угощали бутербродами, и ректор — вероятно, под влиянием охватившей его тоски по прошлому — распорядился подать пунш из фруктового вина. Карстен попробовал его, и, хотя пунш был некрепким, а Ингеманн, по всей видимости, назвал бы его «детским» и даже не прикоснулся бы к нему, на Карстена напиток подействовал. И подействовал вот каким образом: выпив первый, а потом и второй стаканчик, Карстен, который вообще-то редко произносил речи, почувствовал потребность выпить «Э-э-э, за дам!», и все с восторгом подняли свои стаканы за нескольких учительских жен и тех шестерых школьниц, которым отцы не разрешили уходить в плавание, потому что через час они должны быть дома. Преисполнившись энтузиазма от того, что его тост всем понравился, Карстен быстро выпил еще четыре стакана, и после четвертого ему показалось, что верхнюю, съемную часть его черепа кто-то поднял, и из его разгоряченной головы вверх поднялось нечто среднее между фейерверком и пышным украшением из перьев. Чтобы никто не помешал ему спокойно наслаждаться этим головным убором, он после речи ректора садится в лодку, отталкивается веслом от берега и в одиночестве плывет по озеру, но другая причина его поведения, как и поведения его товарищей, — потребность переживать душевные волнения в одиночестве, и Карстена, скользящего на лодке в лунном свете, окружает то самое огромное, невыносимое одиночество.

Над озером разносится многоголосное пение, сентиментальные песни для одного голоса под аккомпанемент лютни и крики с дальнего берега озера, где как раз сейчас разжигают костры. В это время лодка Карстена проплывает мимо островка, заросшего тростником. На островке обнаруживается белокурая девушка с невероятными ярко-голубыми — даже в свете луны — глазами. Карстен совершенно не готов к такой встрече, так что он не успевает отреагировать так, как можно было бы от него ожидать. Он не успевает почувствовать смущение, желание побыстрей оказаться подальше от нее, или же сказать «добрый вечер», или же сделать вид, что ее не существует, или же провалиться сквозь землю или прыгнуть в воду. Вместо этого он впадает в какое-то оцепенение, он парализован и восхищен, он медленно огибает заросли тростника, сначала один раз, а потом другой, и при этом в полном молчании не сводит взгляд с девушки.

Конечно же, это Мария Йенсен, и в эту минуту между нею и Карстеном метр темной воды и целая пропасть. Пропасть эта существует потому, что он из богатой, а она из бедной семьи, и он усвоил, что надо остерегаться таких девушек, как она, а она усвоила, что надо остерегаться вообще всех мужчин, и к тому же он несколько дольше, чем она, учился в школе, кроме того, дистанция между Кристансхауном и Странвайен огромна, и еще его научили, в том числе и в Академии, держаться подальше от сверстников без образования, а Мария привыкла на всякий случай первым делом бить, а потом здороваться. Кроме этого, имелось множество других, не менее убедительных причин, по которым эту пропасть невозможно преодолеть, и тут, когда Карстен в третий раз отправляется вокруг зарослей, Мария говорит:

— Эй, парень, у тебя там не найдется места для моих марлендитриховских ног?

Карстен внезапно приходит в себя, словно всплыв со дна на поверхность, подгребает к ней, и Мария забирается в лодку. Юбка ее промокла насквозь, потому что к островку она брела по воде, а щеки ввалились от голода, потому что она давно не ела. Дальше они плывут вместе.

На берегах озера уже видимо-невидимо костров, а с других лодок доносятся проникновенные мелодии. И вдруг Карстен встает и начинает петь. Ему с большим трудом удается сохранять равновесие, и в обычных обстоятельствах он никогда бы не решился петь соло, и уж совершенно исключено, что он запел бы, стоя перед девушкой. Но он все еще пребывает в состоянии, похожем на транс, и он только что выпил пунша, и вообще его отобрали в школьный хор, который уже дважды ездил на гастроли в Южную Ютландию, так что сейчас он все-таки запел бессмертный текст Ингеманна: