Лишь две мысли вызывали страшные опасения управляющих. Во-первых, они боялись внешнего мира. Для них он начинался там, где кончался Аннебьерг, а именно с ужасной проселочной дороги, к которой разрешали приближаться только самым старшим и пользующимся наибольшим доверием воспитанницам, и только тогда, когда им положено было полоть или поливать дальние клумбы, где дамы распорядились посадить большие кусты чайных роз, чтобы посетители еще на подступах к интернату чувствовали, что здесь обитель невинности. Посетителями были в основном посыльные, которые привозили в Аннебьерг молоко и всякую бакалею, и все они были примерно одного возраста с фрёкен Смек и Стрём — им было за пятьдесят, и связано это было со вторым опасением дам-управляющих. Их вторым опасением, вторым и последним, была чувственность девушек, к которой они относились как к болезни, чему-то вроде туберкулеза. Среди множества миссий, которые, по их мнению, должен выполнять интернат, одной из главных была роль некоего санатория, где девочки могли бы восстановиться после приступов чувственности, и для профилактики рецидивов применялись два различных метода. Первый заключался в использовании фрёкен Смек ее миссионерского голоса, которым она в свое время громко задавала такт гребцам на реке Янцзы и которым она теперь пользовалась, когда нужно было прикрикнуть на пару воспитанниц, которые оказывались слишком близко друг от друга:
— Что вы тут третесь друг об друга!
Метод этот был весьма действенным, и стоит к тому же добавить, что обе дамы каждое утро обязательно заглядывали в банные помещения, где старшие девочки мыли младших, и частенько без предупреждения наведывались в дортуары. Вторым методом был строжайший запрет покидать интернат. У некоторых воспитанниц были какие-то родственники, к которым они могли бы съездить, но даже им не часто разрешали отлучаться. Совместные выезды за пределы интерната также устраивались крайне редко. Отправлялись, как правило, на пляж или к ближайшим достопримечательностям, выбирая при этом какие-нибудь заброшенные памятники, где обычно было безлюдно, руины крепости, рунические камни или древние погребения. Фрёкен Смек в этих поездках неизменно вспоминала свою жизнь в тропиках, а фрёкен Стрём, подобно шустрой охотничьей собаке, бегала взад и вперед по периметру стайки девочек, добросовестно оберегая их от окружающего мира, который не ровен час преподнесет сюрприз и нашлет на них то, чего дамы опасались больше всего, — мужчину.
Большинство воспитанниц нисколько не возражали против такой жизни, было бы бестактно и ошибочно начать возмущаться тем, что, ах, как же так, бедные девочки не видят мальчиков. Представление о том, что разделение полов наносит огромный, непоправимый ущерб, получило широкое распространение значительно позже. К тридцать девятому году оно еще не сформировалось, и уже тем более так не могли думать девочки в Аннебьерге, которым пришлось пережить немало неприятного с мужчинами, так что они гораздо лучше чувствовали себя здесь, в безопасности.
Для Марии Йенсен в эти годы все складывалось как нельзя удачнее. Она стала любимицей управляющих и во всех отношениях образцовой ученицей. Уже в самый первый день она отдала им свой полицейский шлем. Шлем оказался у нее с собой, потому что у копенгагенской полиции давно уже появилась новая форма и все сочли шлем Марии не иначе как старым хламом. Никому и в голову не могло прийти, что эта хрупкая заплаканная девочка когда-то пробила голову одному из их сослуживцев, чтобы заполучить этот шлем, и поэтому они не стали отбирать его у нее. Когда Мария оказалась в интернате, она отдала шлем фрёкен Стрём, которая повесила его на крючок у себя в кабинете. Там он и остался, потому что Мария позабыла о нем и ей даже не приходило в голову попросить его вернуть. Зато она отрастила длинные белокурые локоны, лицо посвежело, ноги загорели, голубые глаза засияли, и в общих чертах она стала соответствовать представлению управляющих дам, да и нашему, о заблудшей маленькой девочке, которую удалось спасти. Утренние, вечерние и застольные молитвы она читала бойко и по просьбе начальниц стала петь первым голосом на общих песнопениях. Через несколько дней после прибытия в интернат она начала лепетать, как маленький ребенок, и время от времени игриво притворяться, что еще не вполне научилась произносить все звуки, и в целом казалось, что в Аннебьерге, где было почти все то, что отсутствовало в Кристиансхауне, она заново проживает свое детство, которого у нее толком не было, потому что Анна, вместо того чтобы заниматься дочерью, искала свое собственное детство.
Раз в две недели девочки устраивали выступления друг перед другом. Перед этим им давали чай с пирожными, а потом зажигали свечи, и все пели под аккомпанемент гитары фрёкен Смек. Они танцевали рококо-танцы и менуэты из «Холма эльфов»[45], а Мария пела «Таити — Рай земной, ху-ху», и песня эта звучала ничуть не хуже, когда Мария исполняла ее в платье, в огромной гостиной Аннебьерга, чем без платья в коровнике Вестербро. Удивительно, что в тот же вечер где-то очень далеко от Аннебьерга Адонис Йенсен мог тоже оказаться на сцене, и, когда Марии аплодировали и ее внезапно охватывала «сценическая лихорадка», точно такая же, какую в эту минуту испытывал Адонис, она осознавала, что у нее существует какая-то связь с отцом. Только в такие дни она и вспоминала про своих родственников, или, правильнее будет сказать, про Адониса, но зато чувствовала, что он где-то рядом, и она могла бы заговорить с ним, если бы захотела.
Только на этих вечерах в Аннебьерге принимали, позволяли и даже поощряли то, что девочки касались друг друга, — когда они танцевали парами. Мария, как правило, танцевала за кавалера, и именно в такие минуты у нее впервые стало появляться предчувствие, что все это добром не кончится.
Когда я разговаривал с Марией о ее жизни в Аннебьерге, сама она никогда не говорила о предчувствиях. В беседах со мной она утверждала, что это было счастливое время и что у всех были хорошие отношения, и лишь спустя какое-то время в ее рассказах вдруг стали появляться неожиданные детали. Вот, например, в один из таких вечеров она поет, танцует за кавалера, вспоминает Адониса — и тут ее внезапно охватывает тоска. Такие чувства возникали как-то неожиданно и не особенно часто, и хоть я и вернусь к ним позднее, не следует забывать, что это всего лишь единичные случаи в веселом хороводе ее жизни в Аннебьерге — зимние вечера у печки, имбирное печенье и игры в снежки, весной и летом купание во фьорде и розовые клумбы, а золотой, печальной осенью аромат яблок. За это время Марии исполнилось шестнадцать, потом семнадцать, потом восемнадцать, и хотя у нее появилась отдельная комната и три наградных значка с королевской монограммой, хотя ей стали доверять обрезать чайные розы у дороги, хотя она все еще лепечет, как маленький ребенок, знает все анекдоты фрёкен Смек наизусть и, очевидно, полностью срослась с Аннебьергом, все-таки она уже превратилась во взрослую девушку.
И тут в интернате появляется электрик. Он приезжает в марте, когда уже наступила весна, но на улице дикий холод. Это молодой человек, хотя обычно в интернат молодые люди не попадают, даже те полицейские и представители организаций по защите детей, которые привозят девочек, всегда мужчины пожилые, их отбирают по просьбе управляющих. Но вот этот электрик оказывается молодым человеком, а все потому, что в Аннебьерге давно уже погас свет, а управляющие дамы не смогли, как обычно, договориться с компанией, то есть фрёкен Смек не позвонила, как обычно, в компанию и не сказала, что пришлите, пожалуйста, женщину, а если вы все же пришлете мужчину, то пусть это будет отец семейства, и пусть ему будет за пятьдесят, или же мы не будем иметь с вами дело, подумайте над этим, спасибо и до свидания. На этом она, как правило, заканчивала разговор, прекрасно понимая, что все будет так, как она сказала.
Но вся электрика в интернате сделана совсем недавно, и никто не ожидал каких-то серьезных неполадок, и звонит в компанию несколько менее последовательная фрёкен Стрём, вот почему к ним и приезжает на велосипеде молодой человек в синем рабочем комбинезоне. Он ни к кому не обращается, не заходит ни в один кабинет и не задает вопросов. Поступи он так, его еще могли бы остановить, но он слезает с велосипеда, берет ящик с инструментом и идет прямиком в подвал, чтобы заменить сгоревший предохранитель, в котором и кроется корень зла. Электрик зажигает небольшую керосиновую лампу, которую принес с собой, устраивается у главного щита — и тут замечает девушек.
