В конце концов они отказались от ресторанов с танцплощадками. Однажды их провожал домой некий рантье, который сразу же раскусил их, несмотря на все их уловки, и предложил им жить у него на полном обеспечении, включая карманные деньги, если ты, сказал он, обращаясь к Софии, будешь со мной спать, но мы должны заключить письменный договор, во всем должен быть порядок. В его квартире, огромной, как ангар, и грязной, как свинарник, девочки прожили четыре месяца. Под конец у Софии стали так шалить нервы, что она была готова в любой момент сорваться. Что вскоре и случилось — однажды на кухне, когда рантье потребовал, чтобы она ужинала с ним сразу после того, как он в постели подверг ее изощренным унижениям. Он настоял, чтобы она сидела за столом голой, при этом сам застегнулся на все пуговицы. И вот он берет в руки кусок булки, намазывает его толстым слоем масла, потом облизывает нож и, намазав сверху печеночный паштет, снова облизывает нож, а потом поверх паштета кладет итальянский салат и облизывает нож — и тут София бросается на него. В ту же секунду у него в руке оказывается маленький пистолет, который всегда был при нем, потому что он никогда, ни на минуту не доверял девочкам, да и всем остальным тоже, и когда София начинает кричать, он с перепугу стреляет прямо ей в рот. После чего он замирает на месте, словно пытаясь что-то понять, и даже не делает попыток защититься, когда Мария хватает его за воротник и ударяет лицом о желтый кухонный кафель: раз — и ломается переносица, второй — разбиты губы и выбито несколько зубов, третий — и сломана челюсть, четвертый — что-то еще сломано. Потом Мария что-то говорит, обращаясь к Софии, обнимает ее и тут осознает, что она мертва и что в этой жизни, которая, похоже, состоит из нескончаемой вереницы потерь, еще один человек покинул ее. Она открывает коробку из-под сигар, где рантье хранил свои деньги, забирает все ее содержимое и уходит из квартиры.

Полицейские нашли ее в «Мраморном кафе», где она просидела три дня с утра до вечера в ожидании их появления. Эти три дня изменили ее. Она стала так сильно заикаться, что допросить ее оказалось невозможно. Полицейские из участка, куда ее привезли, вызвали коллегу, женщину, которая очень долго говорила с Марией, после чего пришла к выводу, что та — совершенно обычный ребенок, но физически настолько не развита, что вряд ли ей может быть пятнадцать лет, как она утверждает. Когда Мария, заикаясь, выговорила свое имя, они покопались в архивах и вытащили на свет все те невразумительные протоколы, где упоминалась Заика, но сотрудница полиции, признанный эксперт по детям, и в первую очередь по девочкам, сразу же отвергла все их документы. Она заявила, что эта робкая девочка никак не может быть той пресловутой предводительницей банды, вы только посмотрите на нее, дунешь — переломится. В конце концов все пришли к выводу, что Мария не могла избить рантье, по заявлению которого ее арестовали.

Продержав Марию в участке два дня, в течение которых были предприняты безуспешные попытки найти Адониса Йенсена, полиция отправила ее в воспитательное учреждение Аннебьерг в городе Одсхерред. Именно по дороге туда, сидя в машине вместе с сопровождавшей ее сотрудницей полиции, она через зарешеченное окно увидела, как их обгоняет большой белый автомобиль, и на секунду встретилась глазами с красивым мальчиком в форме. Тогда никто из них и представить себе не мог, что они предназначены друг для друга, и если я использую слово «предназначены», то имею в виду лишь то, что в будущем они во многих смыслах станут судьбой друг друга.

Только в машине, по пути в Одсхерред, Мария начала понимать, что ее везут в интернат. Она, как и я, думала, что воспитательное учреждение — настоящая тюрьма, да еще и школа со строгими порядками, где есть только принуждение, насилие и нет ничего человеческого, где выяснится, что она так и не научилась читать и писать, и где ее за это накажут, и где она провалится в бездонную тоску, которой ей будет не вынести, потому что после смерти Софии она стала чувствительной и ранимой.

Первое впечатление подтвердило все ее опасения. Интернат стоял на берегу Нюкёпинг-фьорда, возвышаясь над его черными и беспокойными водами. Освещавшая их луна, как показалось Марии, плакала от одиночества в небесном пространстве, и уже одно то, что ей в голову могла прийти такая сентиментальная мысль, свидетельствует о ее весьма тяжелом состоянии. Само здание интерната на фоне ночного неба казалось замком сказочного вампира. В холодном и темном вестибюле Марию ненадолго оставили одну под огромным настенным панно, на котором все изображенные мужчины были похожи на Торденскьольда[44], но при этом было в них еще что-то демоническое. От времени настенная живопись потемнела, и только налитые кровью глаза пронзительно светились из тьмы. Через некоторое время появилась фрёкен Смек, одна из двух управляющих интернатом. В полумраке она казалась высокой и бледной, словно мраморная статуя. Она произнесла небольшую речь, в которой поведала Марии о том, как когда-то, в бытность миссионеркой в Китае, отправилась по реке Янцзы, выполняя задание Общества по искоренению ритуалов примитивных народов, и по пути встретила свою будущую коллегу, фрёкен Стрём, которая объяснила ей, что жизнь наша протекает как во сне — в полном и неизбывном одиночестве. После чего управляющая заперла Марию, которая не поняла из ее рассказа ни слова, в пустой каморке на чердаке здания, где усталая и напуганная девочка незаметно для себя уснула.

На самом деле, это был такой хитрый трюк. В интернате одновременно находилось до тридцати девочек, и большинство из них попадали сюда измотанными и нервными и во многом напоминали погибшую Софию — они не сомневались, что всё уже повидали в этом мире и надеяться им не на что. Дамы-управляющие считали целесообразным для начала устраивать прибывшим девочкам встряску, чтобы потом, проснувшись на следующее утро так, как проснулась Мария, они почувствовали красоту мира, словно в один из дней Творения.

Когда она открыла глаза, через чердачное окно в ее каморку заглядывало солнце, слышалось пение птиц, и где-то вдали голубело небо. Она поднялась с кровати, обнаружила, что дверь уже не заперта, и вышла в коридор. Тут ей выдали ее форму, и, надев ее, она начала в интернате свой первый день, который оказался примерно таким, как и все последующие, — еды было вдоволь, по утрам поднимали флаг, потом работали в саду, на огороде или на клумбах роз, играли во что-нибудь на газонах, собирались для пения псалмов, а фрёкен Смек рассказывала о годах, проведенных в Китае.

С самого первого дня время для Марии утратило значение. Она забывала, сколько уже провела в интернате, с трудом вспоминала, какой нынче день недели, — будущее для нее не существовало. Время обретало смысл лишь тогда, когда нужно было посчитать, сколько осталось до того дня, когда ее наградят серебряным значком с монограммой Кристиана IV за то, что она много раз первой приходила к подъему флага и на утренние песнопения. Мария провела в Аннебьерге три года и почти все это время думала, что будет теперь жить здесь всегда. Интернат для нее стал Раем, которым две дамы управляли властно и с любовью, и все потому, что происходило это в тысяча девятьсот тридцать девятом году, а не на сорок лет раньше, в те времена, которые и породили слухи о нечеловеческих условиях жизни в воспитательных учреждениях.

Во многих отношениях Аннебьерг соответствовал нашему представлению о том, как надо обращаться с юными девушками, оставшимися без родителей, которые сбились с пути и провалились в трясину городской жизни, но вот теперь они оказались в деревне, носят голубые блузы и белые юбки, едят малину со сливками в саду под акациями, купаются в соленой воде фьорда, пропалывают благоухающие кусты роз, кормят щебечущих птичек, вдыхают запах полей и в каком-то смысле обрели и отца, и мать в образе двух управляющих, и поэтому снова могут быть теми, кем большинство из них на самом деле и является, а именно маленькими девочками.