Первые два месяца заключения Рамзес провел в полном молчании, как и во времена своей молодости. Потом его перевели в Копенгаген и поместили в одну камеру с Принцессой, которая сама явилась в тюрьму, чтобы быть рядом с мужем и чтобы продемонстрировать свое презрение властям. А те в свою очередь всячески пытались скрасить пребывание в тюрьме этой парочке знаменитых преступников и украшали их камеру, словно номер для новобрачных, опасаясь их могущественных покровителей, которые на самом деле были их сыновьями. Три раза в день узникам приносили еду из дорогого ресторана, к ним наведывались репортеры, священники и юристы, что Рамзесу было сильно не по душе.

В этой роскошной камере некоторое время спустя их стали навещать и их дети. Даже Рамзес не мог не признать, что дела у них шли хорошо. Они стали математиками, врачами, юристами, проповедниками Судного дня, изобретателями и постарались забыть свое детство, поддерживая шаткие устои современного общества и одаривая его своими представлениями о добре и зле, гениальными открытиями или новыми законами, которые Рамзес никогда не уважал и не понимал. Ему так и не удалось понять, каким образом и на каком основании им удалось добиться для него помилования, да и вообще Рамзесу казались совершенно незнакомыми эти рослые, самоуверенные мужчины в костюмах, выдававших в них людей, облеченных властью, со всеми полагающимися атрибутами. Он признавал их своими сыновьями лишь потому, что так утверждала Принцесса, а она ни разу за всю их совместную жизнь не ошиблась. Один за другим появлялись они в камере, ожидая услышать от Рамзеса хоть слово благодарности за услугу, о которой он их никогда не просил. С огромным удивлением смотрел он на этих облаченных во фраки важных господ, у которых от регулярных посещений министерств и судов выработался короткий, чеканный и размеренный шаг, и на единственную дочь, которая унаследовала мужество Принцессы и ее потребность возмущать общественное мнение, к тому же она, как и ее братья, стремилась изменить мир, направив свою энергию на положение женщины в обществе. Об этом она с гордостью рассказывала Рамзесу, а он при этом лишь качал головой, размышляя, уж не тронулся ли он умом. Он отказывался понять, что сидящая перед ним женщина, одетая в несуразный балахон, работает экспертом-консультантом по вопросам земледелия, к тому же еще торгует лошадьми, состоит в клубе верховой езды и, мало того, курит сигары — и не только здесь, в тюремной камере, сидя перед родителями, но и прямо на улице, бросая вызов общественному порядку.

Рамзес постарался совершенно замкнуться, спрятаться от окружающего мира (если только это вообще возможно, ведь он и так всегда держался особняком от всех). Он запретил Принцессе читать вслух газеты, которые приносили им в камеру, пока они ждали помилования. Газеты же наперебой рассказывали их историю, сопровождая рассказы иллюстрациями, представлявшими их в каком-то искаженном, мифологическом свете, в королевских одеждах легендарных времен Рагнара Лодброга[20] на фоне окутанных дымкой гор и синеющих фьордов. Перед всеми этими многочисленными посетителями Рамзес лишь раз открыл рот. Это случилось, когда он узнал старшего из своих сыновей, Мельдаля — на тот момент уже придворного архитектора и кавалера ордена Даннеброг. Это он в свое время построил ту уединенную виллу, где был зачат Адонис, и ему удалось сочинить себе такое безупречное прошлое, что никто уже не мог представить себе, что он сын Рамзеса и Принцессы. Рамзес заметил крест ордена Даннеброг на лацкане его сюртука, и ему почудилось, что в глазах сына промелькнули отражения тех вилл, церквей, сумасшедших домов, тюрем и дворцов, которые тот спроектировал и строительством которых руководил. Во всех них с помощью гранита, черепицы, песчаника и штукатурки Мельдаль попытался как-то выразить желание забыть свое детство, представшее теперь перед ним в образе отца, заключенного в им же построенную тюрьму, фасад которой он решил в стиле альпийского шале. Рамзес с негодованием отвернулся, а архитектор беспомощно развел руками, не понимая, что происходит.

— Ты построил стены, — без всякого выражения произнес Рамзес.

И Мельдаль ушел, ничего не ответив, и с тех пор они видели его только раз, когда он привел к ним Адониса. Власти не понимали, что с ним делать, после того как тот явился с повинной, попытавшись взять на себя преступление отца.

Той же ночью Рамзес с Принцессой бежали из тюрьмы вместе со своим безнадежным ребенком, то есть с Адонисом, не дожидаясь того, какое решение будет принято по ходатайству о помиловании. Но тихо ускользнуть из города им не удалось — на рассвете, когда они направились на север, их заметила группка репортеров, которые за ними и охотились. На следующий день газеты представили их побег как триумфальное шествие: эффектный, красивый уход старого заслуженного ветерана войны и славного парня. Событие это было запечатлено в гравюрах, на которых улыбающаяся семья машет присутствующим на прощание, покидая город через Озерную площадь, спроектированную Мельдалем по образцу одной из площадей Парижа. Позади виднеются им же построенные церкви, здания Министерства и больницы, где служат сыновья Рамзеса и Принцессы, являя собой опору общества, и вскоре после описываемых событий все они отправят телеграммы с выражением глубочайшего почтения и искренними соболезнованиями в связи с кончиной Старой Дамы, которая умирает как раз в ту минуту, когда кучер хлещет лошадей и повозка с беглецами проезжает мимо репортеров, а Рамзес угрожающе потрясает сжатыми кулаками и успокаивается, только когда репортеры исчезают из виду.

Несколько месяцев Рамзес с Принцессой добирались до юга Европы, оставляя позади одну границу за другой, в надежде скрыться от новых времен, когда преступники становятся героями, а их долгая и трудная жизнь превращается в представления кабаре и театральные водевили, афиши которых попадались им чуть ли не на каждом столбе в больших городах, где в витринах книжных магазинов Принцесса узнавала имена своих сыновей на обложках научных трудов, посвященных физиогномике преступного мира, пенитенциарной системе, сельскому хозяйству и конструированию всех этих современных машин, шум которых они с Рамзесом выносили с трудом, отчего и старались держаться подальше от цивилизации. Они отправились на юг, потому что им хотелось уехать как можно дальше и потому что Принцессу стали посещать смутные воспоминания о своем детстве, о тенистых садах и приветливых южных странах. Однако после долгого пути пешком и в тряских почтовых дилижансах они оказались в краях, залитых безжалостным, разоблачающим солнцем, где пышным тропическим цветом цвели болтливость и утомительное пристрастие к несусветным преувеличениям, от которых они как раз и сбежали. Пыльные улицы здешних городов еще хранили следы их сыновей, с тех самых пор, когда те набирались знаний в путешествиях, оплаченных тем государством, которое они позднее будут поддерживать или пытаться разрушить, но в любом случае как-то изменять и пытаться пересадить увиденное в чужих краях на датскую почву. Вот почему Рамзесу казалось, что он повсюду видит темницы: ведь когда Мельдаль проектировал свои тюрьмы, он использовал для вдохновения итальянские виллы, греческие храмы и турецкие мечети тех городов, через которые теперь проезжали его родители. Здесь же им встретились профессиональные революционеры, чьи идеи воспламенили угольки, тлевшие в голове их сына-социалиста, превратив терзающее его недовольство в пылающий костер, что довело его сперва до тюрьмы, а потом до эмиграции в Америку. Он покидал Данию как раз тогда, когда Рамзес с Принцессой ехали через районы такой нищеты, какую они и представить себе не могли. Они и сейчас ее не замечали, потому что как тогда, так и всю оставшуюся жизнь пребывали в уверенности, что окружающий мир устроен наилучшим образом и каждому человеку следует оставаться на том месте, которое ему определено, за исключением их самих — им, непонятно почему, положено пребывать в непрестанном движении.