После чего все они, конечно же, стали покидать дом. Пробегая по будуарам, комнатам и коридорам мимо дверей кабинета Кристофера, они хватали все, что можно было распихать по карманам или засунуть в сумку, понимая, что уже никогда не получат причитающееся им жалованье в этом ужасном доме, где бесчинствуют злые духи. Дрожащими руками вырезали они картины из рам, сворачивали ковры и выискивали драгоценные пресс-папье, вазы и серебряные ножи для бумаги, ведь этому безумцу Кристоферу Людвигу, который сидит запершись в своем кабинете посреди бушующего временного коллапса, все равно ничего уже не понадобится. Написав начерно текст, Кристофер отправился через пустые и безлюдные комнаты, освещенные непонятно каким светом, в типографию, где сам напечатал ту газету, которую он позднее на площади швырнет журналистам. В лучах восходящего зимнего солнца они, дрожа от холода, читали газету, содержавшую все то, с чем Старая Дама никогда бы не согласилась, а именно извинения за материалы предыдущего номера и их опровержение. Далее следовали обзоры сделанных в этом году за пределами Дании выдающихся открытий и случившихся международных конфликтов, и статья, где сообщалось, что министр юстиции Дании, наш дорогой Альберти, арестован за мошенничество и что этот человек, как писал Кристофер, этот типичный для современного общества честолюбец, которого занимало лишь то, как набить свои карманы и побольше орденов повесить себе на грудь, ну и чтобы о нем как можно больше написали в Придворном и Государственном календарях. В едком и лаконичном стиле газеты никто из журналистов не узнавал Кристофера, этого ягненка, жалкого юнца, который на сей раз, похоже, в первый раз в жизни сказал все, что думает, да к тому же еще и о министре — давнем знакомом его матери, что превращает его поступок в мечту, нашу с Кристофером мечту о восстании против всех, кто навязывает другим свою волю.
Журналисты обреченно смотрели ему вслед и собрались уже было расходиться по домам, но тут увидели бургомистра, доктора Малера, адвоката и пастора Корнелиуса, которые мастерили посреди Рыночной площади солнечные часы в надежде поймать время сквозь просвет в проносящихся облаках. Объединившись с ними, они выбили дверь почты, которая, казалось, закрылась раз и навсегда, разбудили телеграфиста, который крепко спал на ложе из разбросанных по полу бланков, и заставили его отправить телеграмму в Копенгаген. В ответ пришло какое-то бесконечно длинное послание, смысл которого затерялся в треске атмосферных помех, и разобрать удалось лишь заключительную часть, где сообщалось, что последняя статья Кристофера — это ложь и вымысел, потому что министр юстиции не покидал ни Министерство, ни Фолькетинг, его поддергивает народ, он — часть правовой системы государства, пользуется полным доверием правительства, является бессменным членом целого ряда правлений, и к тому же до сих пор носит траур по Старой Даме — и это все, что мы можем вам сообщить. По пути домой они встретили Кристофера, но тот, покачиваясь в своей повозке, никого не замечал, голова его была занята мыслями о будущем и о воплощении того, что он считал последней волей своей матери. Позднее, пока журналисты, бургомистр, доктор и даже пастор Корнелиус в кафе — набитом подавленными жителями города и их притихшими детьми, которые уже перестали задавать вопросы, — допивались до состояния безразличия, Кристофер разбудил дочерей и, не обращая никакого внимания на хриплые протесты жены, увел их с собой в типографию, где посадил читать корректуру своих статей, а потом поставил к печатным прессам. Сам он тем временем составлял письма в другие типографии, принадлежащие семье, с распоряжениями о предсказанных в завещании расширениях и приобретениях, каковые, как он полагал, потребуются, чтобы выполнить поток заказов, которые вскоре, как раз в эти безумные дни, потекут к ним рекой — необычных заказов на издание книг писателей, которые еще не родились, из стран, которые еще не стали самостоятельными государствами, на языках, в которых еще не появилась письменность, книги, где речь шла о событиях далекого-далекого будущего. В своих письмах Кристофер сообщал, как именно типографиям следует расположить большие ротационные станки, заказанные им за границей и призванные в соответствии с завещанием удовлетворить будущую потребность в газетах, содержание которых тут же строго регламентировалось. Пока Амалия с горящими глазами переписывала начисто отцовские письма, в которых она узнавала свои мечты о другом мире, где они, теперь уже вместе с отцом, будут звездами первой величины, Кристофер встречал на станции специалиста по цинкографии. Специалиста этого он выписал из Копенгагена, и тот привез с собой целый вагон реактивов, резервуаров и полный комплект оборудования для травления печатных клише, и поэтому уже в тот же день — или на следующий? — Кристофер смог украсить номер газеты собственными иллюстрациями, напоминавшими тех самых животных, которых он когда-то вырезал из бумаги. Никто, кроме Амалии, которая читала корректуру, так никогда и не увидел эти последние номера газеты.
Когда Кристофер отправился их развозить, он впервые, с каким-то отстраненным удивлением, заметил скопление людей, которые, пошатываясь, топтались у дверей кафе или сидели на ступеньках или лежали на тротуаре, замерзая насмерть, и казалось, они тысячу лет не сходили со своего места, и стояли, сидели или лежали, наблюдая за тем, как ходит ходуном город. Дома, перед которыми Кристофер останавливался, чтобы опустить в ящик газету, на глазах у него превращались в обмазанные глиной и крытые соломой лачуги, затем в деревянные хибары, а случалось, что на их месте возникало пепелище, которое оборачивалось кладбищем или заросшим садом позади дома из какого-то далекого будущего. Прохожие видели, как повозка Кристофера вдруг становится одним из автомобилей Старой Дамы, а потом экипажем, и, в конце концов, опять приобретает свой прежний вид. Кристофер между тем развозил газету, в которой, по слухам, были напечатаны песенки и написанные им самим детские стишки, потому что так предсказывало завещание, и бросал ее в почтовые ящики, откуда ее никто так никогда и не достал. Горожане заперлись в своих домах и сквозь закрытые окна наблюдали, как меняется все вокруг, как вместо улиц появляются разъезженные колеи, затем грязные лужи, а потом потоки воды захлестывают ступеньки их домов, но вот вода отступает, и на ее месте возникает тропинка, обрамленная ежевичными кустами с пожухлыми листьями, кустами, выросшими под залитыми водой почтовыми ящиками, где так и осталась лежать никем не прочитанная газета Кристофера. Когда даже звук церковных колоколов начал затихать, потому что церкви стали превращаться в соборы, на смену которым пришли деревянные сараи, вскоре тоже исчезнувшие, спустилась ночь, и когда заснули все, кроме Кристофера и его дочерей, которые спешно готовили следующий номер, пошел снег. Он падал тихо, медленно, снежинки были плоские и такие крупные, что складывались слоями одна на другую, но при этом такие легкие, что взлетали облаком вокруг Кристофера, лошади и трех девочек, развозящих газеты по спящему городу, и снег этот был предвестником конца.
Никто не знает, сколько длилась ночь, да и была ли у нее вообще какая-то длительность, но, когда жители города проснулись, уже рассвело, и на улицах раздавались гудки, от которых свежий снег взмывал облачками пыли, вбиравшими в себя солнце, освещающее вошедшие в город войска. Армию вызвали из-за неопределенности сложившейся ситуации и разноречивых слухов, а также потому, что в те времена кавалерия в Дании имела обыкновение появляться в самый нужный момент. Чтобы войти в город, полкам гусар, гвардейцев, егерскому лейб-гвардии полку, инженерным частям и службам снабжения потребовались целый день и целая ночь, и по истечении этого времени палатки, снаряжение, лошади и орудийные лафеты заполнили все улицы и площади, оставив жителям лишь узкие тропинки. По такой тропинке и шагал призванный в город генерал, насупившись от полного отсутствия понимания, а за ним по пятам семенили пастор Корнелиус, бургомистр, адвокат и доктор Малер, и пока эти пять человек медленно шествуют через город, время постепенно возвращается на свое место. Они проходят через бедные кварталы, мимо почты, потом направляются в гавань, где суда занесены белым-белым снегом, на фоне которого смуглые лица моряков-чужестранцев кажутся черными дырами, и повсюду на их пути люди опускают взгляд и на все вопросы дают уклончивые ответы. Ответы эти — то немногое, что останется после катастрофы и после того, как следы на снегу растают, а влага пропитает газету Кристофера, которая в почтовых ящиках превратится в сине-зеленую плесень.
