Не требуйте от меня, чтобы я объяснил, что случилось с Рудкёпингом в ту ночь и в последовавшие за этим дни. Самое простое объяснение состоит в том, что время там, похоже, утратило всякий смысл. Возможно, Рудкёпинг совершенно случайно, как раз в этот момент, проходил одну из тех точек Вселенной, где время замирает. Возможно, это не очень понятно, но в описании произошедших событий мне приходится опираться на воспоминания Амалии и Кристофера. Конечно, в чем-то они беспрекословно слушались Старую Даму, они, сын и внучка, привыкли повиноваться, но при этом в каждом из них созрел бунт, и не исключено, что больше всего на свете им хотелось увидеть, как рухнет с такими стараниями созданное Старой Дамой время. Можно сказать, что на самом деле Кристофер и Амалия стремились именно к временному хаосу. Если это действительно так, то это было их тайной, скрытой от всех мечтой, потому что поначалу то, что произошло с временем, стало для Кристофера страшным потрясением. Он пришел на работу первым и первым столкнулся с необъяснимыми аномалиями. Журналистов не оказалось на рабочих местах, а взяв в руки газету, он обнаружил, что на первой странице стоит какая-то давняя дата, и страницы заполнены статьями о людях, живших давным-давно, которые умерли сотни лет назад в городах, уже стертых с лица земли. Он встал из-за стола, собираясь пройти в типографию, но вдруг, повинуясь внезапному порыву, отодвинул занавеску, чтобы взглянуть на крышу белого здания по ту сторону двора, обычно освещенную в это время утренним солнцем. Однако вместо крыши он увидел звездное небо, а по пути в типографию оказался в анфиладе комнат, окнами выходивших на площадь. Вокруг него в свете солнечного зимнего утра плясали пылинки, да-да, вы не ошиблись, в свете солнечного зимнего утра, а когда ночь и день присутствуют одновременно, то значит действительно что-то не так, и люди менее дисциплинированные или с меньшим набором странностей, чем у Кристофера, просто опустили бы руки. Но только не он, он продолжил свой путь в типографию, где обнаружил лишь четверых рабочих, которым, как оказалось, невероятное смешение дня и ночи причинило лишь легкую головную боль.
Между Кристофером и этой четверкой существовала большая, можно сказать, колоссальная дистанция. Всю свою жизнь Старая Дама пыталась создать пропасть, через которую сейчас ее служащие и ее сын Кристофер смотрели друг на друга. Им никогда не требовалось что-либо с ним обсуждать, потому что в ушах у них привычно раздавались приказы Старой Дамы, вот почему Кристофер в то утро бродил среди рабочих, как одинокая сомнамбула, пытаясь вспомнить, не были ли эти непредвиденные трудности предсказаны в завещании матери. В конце концов он облокотился о большой типографский станок, взглянул прямо в настороженные, устремленные на него глаза и сказал:
— Господа, вам необходимо заняться газетой.
Старая Дама всегда настаивала на том, чтобы на работу принимали только тех, кто умеет читать и писать, именно потому что сама она так и не овладела грамотой, но в головах типографских рабочих, уставившихся на пустые листы бумаги, всплывали лишь обрывочные знания из далекого детства, и когда журналисты пробудились от сна и увидели свет, который не был ни дневным, ни ночным, и услышали, что городские церкви звонят то как при заходе солнца, то как перед утренней службой, то как перед воскресной, они обнаружили газету, где были одни лишь псалмы, цитаты из катехизиса Лютера, перечни датских военных побед, а также сообщение о грядущем визите выдающегося скрипача Королевского камерного оркестра — «Прекрасного Хенриксена», как написали рабочие. Пытаясь понять, что же все-таки происходит, журналисты ринулись на Рыночную площадь, натыкаясь друг на друга на улицах, заполненных людьми, которые терли заспанные глаза или шли домой спать или только что пообедали. Перед питейными заведениями толпились пьяницы, среди которых то и дело возникали потасовки из-за бесконечных споров о том, какой же все-таки сейчас час. Вываливаясь время от времени на проезжую часть, они шарахались в стороны, чтобы их не переехали экипажи, где кучер мог заснуть на козлах от усталости и растерянности, или не растоптали лошади, хозяева которых бросили их, отправившись на поиски хоть какой-то точки опоры в окружающем мире. И повсюду журналистов преследовало эхо церковных колоколов, которые звонили одновременно ко всем церковным праздникам, и гул этот сопровождал их до самой Рыночной площади, запитой лунным светом, при том что когда они выходили из дома, было утро. Под звездным небом, в холодном голубоватом свете, среди торговых рядов, где продавались овощи, выросшие в сезон, в который они вырасти не могли, журналисты наткнулись на Кристофера Людвига. Он сидел на козлах большой двухосной повозки, принадлежавшей издательству, глаза его были красными от бессонницы, а одежда, которую он не снимал в течение отрезка времени, длительность которого, как и всё остальное, невозможно определить, была покрыта сплошным слоем свинцовой типографской пыли. Но взгляд его сиял. Он не умел управлять повозкой, но сейчас ее влекла лошадь, и так знавшая все адреса, по которым следовало доставить подписчикам сегодняшнюю газету, которую он сам написал, отредактировал, набрал, сверстал, отпечатал, сфальцевал, склеил и упаковал в пачки без чьей-либо помощи, и если его глаза сияли, то потому, что теперь он был уверен: именно это было предугадано в завещании. Дело в том, что после того как рабочие уснули у типографских станков, проработав без перерыва всю ночь, которой не было конца, написав и напечатав газету, которую им же самим пришлось и развозить, потому что все мальчишки-разносчики, кроме одного, присоединились к галдящей толпе на улицах, Кристофер вспомнил несколько формулировок. Стоя среди спящих рабочих, лежащих в «позе боксера», покрытых свинцовой пылью, обрывками бумаги и пятнами типографской краски и походивших потому на жертвы пожара, Кристофер увидел, как яркий луч света пронзил окружавшую его тьму и его сомнения, и услышал голос матери, читающей завещание — место, где говорилось, что теперь ответственность лежит на его плечах.
Кристофер подумал, что надо бы посмотреть завещание. Ему без труда удалось найти ту комнату, где, казалось, еще звучал голос адвоката, а завещание по-прежнему лежало на столе, и он решил, что мать тем самым подает ему знак. Он попробовал было сосчитать, сколько листов рисовой бумаги занимает завещание, но из этого ничего не вышло — как только он поднял стопку, листки в его руке рассыпались в прах. Кристофер вышел из комнаты, еще не осознавая, что никогда не найдет дорогу обратно, и не замечая, что обстановка комнаты изменилась: гобелены, грубая деревянная мебель, факелы на стенах и мраморный пол с шахматным рисунком не имели отношения к его эпохе, они принадлежали какому-то другому времени. Проходя через весь дом, он впервые не поглядывал на часы и потому не заметил, что они остановились. Не услышал он и стенаний служанок, которые бегали по комнатам, пытаясь завести и запустить драгоценные часовые механизмы. На кухнях тем временем подгорала еда, а комнаты, окна и двери возникали не там, где им положено быть, и тут же исчезали.
Кристофер направился прямо в свой кабинет и там без чьей-либо помощи написал текст следующего номера газеты, строго следуя завещанию, сохранившемуся в его феноменальной памяти, не обращая внимания ни на что, даже на крики кухарок, которые помешивали еду в кастрюлях на прокопченных кухнях, но, взглянув друг на друга, вдруг обнаружили, что ужасающе состарились, и с криком бросились по коридорам, наталкиваясь на слуг и горничных, у которых зубы стучали от ужаса, потому что они больше не узнавали дом, в котором постоянно происходили какие-то метаморфозы — на пути сами собой возникали винтовые лестницы или гостиные, которых они никогда прежде не видели и которые были обставлены по какой-то неведомой им моде, и в конце концов обнаружили, что ватерклозеты, часть кабинетов и даже их собственные комнаты куда-то исчезли.
