Я сидел сбоку, прижавшись к ней, и ее слезы капали мне на ухо и лицо. Я почувствовал, как мама начала дрожать.
– Чтоб им пусто было. О Господи, дай им такое наказание, чтоб они осознали, в каком положении нас оставили – отобрать последнее у нуждающихся бедняков. Есть, наверное, и на них управа на небесах, – сказала Хадича-опа, вздыхая.
Тесная и сырая комната быстро остывала. Меня стало трясти от холода. «Что же происходит в такой холод с мамой?» – подумал я и только хотел посмотреть на маму, как она вскрикнула от боли и, скорчившись, повалилась на пол.
Именно в это время на улице начался сильный ветер. Раскрыв обе створки дверей, морозный ветер проник в помещение, выстудил комнату, потушил светильник.
С одной стороны стонала мама, с другой – Хаитгуль-опа, пыхтя, не зная на ком сорвать свою злость, пыталась снова зажечь плошку с фитилем. Хадича-опа, взяв маму за плечи, пыталась завести ее в комнату с сандалом. А на улице, не утихая, выл и бесновался морозный ветер, словно волчица, у которой охотники отобрали волчат. Маму кое-как завели и уложили у сандала. Укрывшись одеялом и согревшись, мама притихла, боль стала отступать.
Хадича-опа пошла на кухню что-нибудь приготовить. Хаитгуль-опа, наконец, зажгла светильник и, отложив его в сторону, быстро подошла к сундуку и начала его потрошить. Ничего не найдя, набросилась на меня:
– Кто открывал сундук?
– …
– Что молчишь? Кто взял курут?!
Испугавшись ее напора, я лежал и молчал.
– Братишку не трогай. Я съела курут, – сказала мама, приподнявшись с постели.
Мне стало стыдно за свой испуг. Я вскочил на ноги и подошел к сестре:
– Делайте что хотите, курут не мама, а я съел, – сказал я дерзко.
Поднятая для удара рука Хаитгуль-опы невольно опустилась, она стремительно вышла из дома.
– Хаитгуль, скажи сестре, пусть не сеет муку, а то ее меньше станет, – сказала мать вслед уходящей сестре.
Меня очень обрадовало, что мама стала приходить в себя. Только сейчас я стал чувствовать, что от дыма черного фитиля першит горло. А от его неприятного запаха начинает тошнить. Хотя мы уже привыкли к нему. Как говорила мама, у некоторых семей даже такого освещения нет.
Рассвет мои сестры встретили суетой у казана: если есть спички – дров нет, если есть дрова – масла нет. Я уже не смог уснуть. Разминал спину, руки и ноги матери, все еще стонущей от боли. Как только она немного успокаивалась, бежал в своих разодранных галошах к хлопочущим у казана сестрам. Замерзнув на кухне, вновь возвращался к маме под одеяло.
Закрыв глаза, хотел вздремнуть, но то ли от голода, то ли от тревоги за больную маму, то ли из-за переживания за сестер, которые уже два-три дня ничего не ели и сейчас, в суровый мороз, с глазами полными дыма готовят аталу из кое-как добытой одной пиалушки муки – уснуть не мог. На душе было тревожно, мрачно. Когда забрезжил рассвет, наш долгожданный атала наконец был готов. Прижавшись друг к другу, рядом с больной матерью мы съели по полпиалушки горячего аталы. Лица ожили, организм согрелся, почувствовался прилив сил. Мама тоже немного пришла в себя. Все печали, казалось, куда-то исчезли. Облизанная несколько раз пиала сверкала как мытая. Посмотрев на уже чистые пиалушки, все долго смеялись, поглядывая друг на друга.
САДАКА4 – ЗАЩИТА ОТ НЕСЧАСТИЙ
Утром Хадича-опа, надев кирзовые сапоги, большой дырявый черный чапан5, обвязавшись несколько раз толстой веревкой, пошла на заброшенные поля собирать для тандыра6 верблюжью колючку. В руках у нее были кетмень и шерстяной аркан. Хаитгуль-опа подбросила в сандал два совка тлеющих дровишек и, надев на себя залатанный чапан из самодельной ткани адрас, в галошах, которые вчера мама со слезами починила, бросив на плечи красноватую тряпичную сумку, направилась в школу.
Мама хоть и пришла в себя, но была еще очень слаба, чтобы ходить. И все-таки, видя, что маме лучше, я приободрился. Подброшенные в сандал дрова разгорались, согревая дом. Не отходя от сандала, лежа рассматривая картинки в книгах Хаитгуль-опы, я незаметно уснул.
Проснулся от долгого стука в окно. Посмотрев в окошко, я увидел мохнатое, хмурое лицо старика с длинными усами и бородой. Я его не знал.
– Выйди-ка, посмотри, сынок, кто этот старик? – попросила меня мама.
Открыв входную дверь, я увидел черного старика во всем черном. Вся его одежда и торба, висящая на плече, были совсем старыми и в заплатках. Я поздоровался.
Бородатый старик кивнул на мое приветствие и нараспев сказал мне:
– Сделай садака, получи благословение, дитя. В благословении много силы. Пожертвование защитит от многих несчастий! Подашь милостыню – больные излечатся. Уйдут несчастья из дома. Придут достаток и изобилие. Получишь благословение – удвоится твое Богатство. Я помолюсь за тебя. У молитвы чудодейственная сила, дитя! – сказал старик, не отрывая от меня глаз. Его слова были приятны мне.
– И мама вылечится? – спросил я.
– А то как же! Мама обязательно исцелится! И даже не вернувшиеся с войны – вернутся, дитя. Твой дом наполнится счастьем и радостью. Или ты мне не веришь?
«Если мама выздоровеет, папа вернется с войны, что же нам еще нужно?» – радуясь, думал я, стоя на пороге. Почему-то очень хотелось верить этому человеку. Но я не понял, о чем он спрашивает у меня. «Что это такое – садака? И есть ли это у нас?» – думал я, но старик опередил меня:
– Сынок, хлеб есть дома?
– Нет, – ответил я, качая головой.
– А зерно есть, зерно? – не понимая о чем он, я разинув рот смотрел на него. Старик засмеялся и продолжил: – Просо, кукуруза, рожь, овес или что-то похожее есть у вас?
– Да нет же, дедушка.
– Отруби есть?.. Ну, хоть отруби найдутся у вас? Ты не говори, что нет. Что ни спрошу – все нет и нет.
Меня огорчило, что старик был мной недоволен.
– Подождите-ка, дедушка, вы сами кто?
У старика изменилось настроение. Лицо сморщилось, а потом вновь разгладилось:
– Я, дитя, нищий, попрошайка. Ты слышал это слово? Мы, нищие, просим у людей милостыню и на это живем. Наша насущная доля рассыпана в закромах у людей. Мы ходим и собираем ее. А теперь дай мне что-нибудь. Или я, просто помолившись, пойду дальше.
– Что вам дать, дедушка?
– Что хочешь, то и дай. Мне ничего лишним не будет. А что у вас есть?
– У нас есть казан, тарелки, одеяла и курпачи, книги, тетради, одежда, которую мы носим. А еще есть чайники и пиалушки.
– Но их нельзя съесть, сынок, – чуть улыбаясь, сказал нищий старик, – мне нужно съедобное. Понял? Съестное что-нибудь!
Я пересказал весь наш разговор со стариком маме. Выслушав меня, мама немного задумалась и, не сдержавшись, громко заплакала.
– Нельзя просто так отпустить нищего человека. Возьми со скатерти остаток муки и отдай старику. Это все, что у нас есть. Хоть и немного, но это лучше, чем ничего.
Раскрыв скатерть, я действительно обнаружил там немного муки. Кое-как соскреб в пиалу всю муку и быстро направился к двери. Старик, держа в руках свою трость, терпеливо ждал меня. Я дал ему пиалу. Он оказался очень голодным. Взял небольшую пригоршню муки и сразу сунул ее в рот. Немного пожевав, проглотил. Остальную часть аккуратно высыпал в поясной платок, свернув его, убрал в торбу. Вернул мне пиалу и, раскрыв ладони, долго читал молитву.
Я тоже, раскрыв руки для молитвы, получил его благословение. Потом старик перебросил через плечо свою торбу и, постукивая тростью об лед, который местами сковал землю, напевая что-то вполголоса, вышел из нашего двора и направился к соседскому дому.
Я думал о своем и был горд тем, что уже с утра сделал какое-то большое и важное дело, не обращая внимание на холодный ветер, обдувающий меня. И только громкий кашель матери вернул меня в реальность.
Оказывается, я оставил открытым одну створку входной двери. Холод проник в комнату, где лежала мама, и она начала кашлять. Чувствуя себя виноватым, я быстро закрыл дверь (которая никогда до конца не закрывалась) и побежал к маме.
