– Мы не в состоянии, как в других богатых домах, с утра до вечера топить печь, держать горячим сандал, сынок. Что мы можем сделать? – виновато оправдывалась мама.
Чувствуя вину перед нами, она не могла найти себе места, покрываясь холодным потом. Боли были настолько сильными, что мама плакала. В это время я и мои сестры быстро начинали массировать ноги, плечи, спину мамы. Если находили, то и хлопковым маслом растирали. А сейчас дома ни сестер, ни масла.
А мама не перестает стонать. Мне тяжело слышать ее стоны. Я страдал от собственного бессилия. Согревшись в маминых объятиях, я снова вскочил и начал разминать плечи и спину мамы. Но по поведению мамы видно было, что боль не утихает.
– И сестры как назло не приходят. О, Худо, помоги моей маме! Мамочка, как же мне вам помочь? – спросил я чуть не плача.
– Сыночек мой, ребеночек, – сказала мама трудно дыша, – чем же ты мне можешь помочь? Самому только шесть лет исполнилось. И так, стараешься. В эту холодную и темную ночь, кроме Бога у нас нет защиты. И ты моя опора, ты моя надежда, сыночек. Главное, чтоб у тебя, сынок, жизнь была долгой, здоровой и счастливой.
Мама, даже болея, думала обо мне.
– Не беспокойся обо мне, все пройдет. Главное, вы, мои дети, будьте здоровы, – превозмогая боль, стараясь улыбнуться, сказала мама.
И сейчас мама страстно молила Бога о нашем благополучии: «О, Всевышний, умоляю, прошу, пока не поставила на ноги своих маленьких детей, не забирай меня к себе. Дай их поднять».
Ее слова сильно тронули меня. Мне стало страшно от внезапной мысли: «А что если моя мама сейчас умрет?» Вообще-то я не понимал, что такое смерть, и у больной мамы в таком состоянии я спросить не мог. Смерть – это хорошо или плохо? Вспомнился соседский ишак, замерзший на морозе.
– Дети Шопулат-аки такие лентяи, что не смогли усмотреть даже за одним ишаком. Бедненький, замерз на улице, – сказала тогда мама.
Того ишака, замерзшего и твердого, как полено, отгоняя друг друга, сгрызли бродячие собаки. От этих воспоминаний мне стало не по себе, и я со слезами бросился на шею к матери:
– Нет!.. Мамочка!.. Вы не умрете!.. Я не дам вас съесть собакам!..
Мама перестала стонать. Слегка выпрямила худое ослабшее тело и осторожно прислонилась к уже давно остывшему сандалу. Попыталась улыбнуться, прижав меня к себе, и долго молчала. Ее горячие слезы увлажнили мне лицо. Я не знал, что сейчас у нее на душе. Но, чем дольше мы сидели с ней так, тем больше я чувствовал ее возрастающую любовь ко мне. На этом свете нет человека, который любил бы меня больше мамы. И мне казалось, что это чувство – мамина любовь – останется со мной навечно.
Мама высвободила меня из своих объятий, долго гладила мои волосы, целовала лицо и глаза и очень нежно сказала:
– Ах, ты мой Алпамыш!.. Единственный мой сыночек! У меня на тебя большие надежды! Для меня и твоих сестер ты главная опора. Не бойся, мой жеребеночек. Я еще не собираюсь умирать. Пусть будет проклята эта смерть. Вот, слава богу, твои руки и твои молитвы принесли мне облегчение. Боли нет. Немного пришла в себя. Скоро придут с мукой с мельницы и сестры твои. Сегодня что-то они задержались. Главное, чтоб с ними ничего не случилось.
Услышав про муку, я почувствовал голод, так захотелось хлеба, словами не описать. Представился кусочек свежей лепешки. Причмокивая, проглотил слюну. Но слюна, оказывается, не может заменить хлеб. Стало плохо. Еще больше захотелось есть.
Оттого, что маме стало лучше, от сладких слов в мой адрес неожиданно появилась уверенность.
– Хочется хлеба, – сказал я маме.
Видимо, мама не услышала и не ответила. Через какое-то время я повторил громче:
– Хлеба!..
Мама перестала дышать. Потом со стоном, еле-еле, кое-как опираясь на сандал, поднялась. Раздвинула занавески: в комнате стало чуть светлей. Я тут же подбежал к маме. Мама, опираясь на меня, с трудом подошла к нише. В кромешной тьме открыла крышку сундука и, покопавшись в нем, что-то достала. Потом, потерев о свое платье, сказала:
– На, сынок, пососи пока это. Очень вкусный курут2. Скоро должны подойти сестры – приготовлю сладкий атала3 или лепешку. А теперь иди, ложись, сынок, – закрыла сундук и медленно вернулась на место.
Я, оказалось, был очень голоден. Поблагодарив маму, сразу сунул курут в рот. Он был очень крепким и соленым. Покрутив во рту, понял, что сейчас он слаще меда.
Внезапно я услышал, как мама проглатывает слюну. Мне стало стыдно, и я, вынув курут изо рта, сунул его в руку маме:
– Нет, сынок, я не голодна. Съешь сам.
Я не поверил ее словам и настоял на своем. Выбрав момент, я сунул ей курут в рот.
– Сынок, что это за выходки?
Мама знала, что я все равно буду стоять на своем, и отломив кусочек себе, остальное вернула мне:
– Теперь не упрямься, эта часть тебе.
У меня поднялось настроение, и я, спокойно посасывая курут, не заметил, как уснул.
Не знаю, сколько спал, но в прихожке что-то зашумело. В комнате было темно, утро еще не наступило. Мамы на месте не было, и от страха я громко позвал ее.
– Не бойся, сынок, мы в коридоре.
Там что-то происходило. То ли от любопытства, то ли спросонья пошел к ним.
ТЯЖЕЛАЯ НОЧЬ ТЯЖЕЛОГО ДНЯ
Поеживаясь от страха и холода, вышел в коридор. Хаитгуль-опа в темноте пыталась зажечь светильник (плошку с масляным фитилем), а мама чем-то туго перевязывала окровавленную голову Хадича-опы. Кровь все равно капала и Хадича-опа тихо стонала от боли. Увидев это, я еще больше испугался:
– Хадича-опа, что с вашей головой? – спросил я удивленно.
– Хулиганы палкой разбили голову, – ответила Хадича-опа, вытирая платком тонкие, огрубевшие от работы окровавленные пальцы. Несмотря на свои шестнадцать лет, она часто одевалась по-мальчишески и выполняла по дому и в поле всю тяжелую работу. Двенадцатилетняя Хаитгуль-опа была помощницей мамы в доме.
Хоть и было очень темно, но я заметил каким бледным стало лицо у Хадича-опы.
Наверное, потеряла много крови, подумал я. В это время Хаитгуль-опа зажгла светильник и, прижавшись к маме, вместе с Хадича-опой взахлеб начала рассказывать, что произошло этой ночью. Мама, глядя на раненую Хадича-опу и слушая рассказ Хаитгуль-опы, тяжело вздохнула. Потом одной рукой обняла меня и прижала к боку.
– Хорошо, что я спрятала одну касушку муки в поясе, предварительно обвязав ее платком.
– Эти негодяи, оказалось, за нами следили и поджидали нас на дороге. Чтоб не бросаться в глаза, мы специально шли вдоль стены Очил-аки, а тут неожиданно, будто с неба свалились, появились эти подонки.
– Вы не узнали, чьи это были дети, чтоб их земля поглотила! – спросила мама встревожено.
– У них на лицах были повязки. Не узнать. К тому же они не сказали ни слова, будь они прокляты. Иначе мы узнали бы по голосу, – зло ответила разгневанная Хаитгуль-опа. – Один маленький, другой высокий. Сразу оба накинулись на мешочек, который был в руках у сестры. Сестра одним ударом свалила маленького на землю, но высокий успел схватить мешок и начал убегать. Мы хотели сорвать повязку с лица упавшего коротышки, но он, подлец, неожиданно ударил Хадича-опу большой палкой по голове и быстро убежал. Это все, что с нами произошло, мамочка. Теперь что будем делать? Кому идти жаловаться? Кто нам поможет? Кто?
– Чем так бесполезно причитать, лучше бы взяли и меня на мельницу, – зло сказал я. – Я бы из них всю душу вытряс.
– Ты, – обняла меня за плечи Хадича-опа, – ну, что ты смог бы там сделать, малыш?
Уставшие, изнемогающие от голода, мои сестры выглядели совсем плохо. К тому же ночью стоял сильный мороз.
– Что-нибудь придумаем, дети мои. Главное, вы живы-здоровы! Сейчас всем трудно, как и нам, люди один день сыты, другой день голодны. Что поделаешь? Не будет кукурузной лепешки, покушаем отруби, не будет отрубей, будем кушать жмых. Лишь бы до весны дожить, а там видно будет, – успокоила моих сестер мама.
