Сегодня особо жуткого экзамена, в общем-то, не намечалось. Даше предстоял всего лишь поход в Смольный, в юридическое управление. Всего лишь? Как сказать. Говорят, в цивилизованных странах визиты в коридоры власти, как и обращения в суд, давно стали вполне рутинной процедурой. К тому же результат должен был весьма мало зависеть от Дашиных личных познаний и качеств. Пришёл, изложил дело, получил ту или иную резолюцию… Личные качества проявить предстояло скорее чиновнику Гнедину, к которому она направлялась. А он вполне мог оказаться точно таким, как тот дедушкин ученик в Мариинском дворце, где Даша потерпела столь сокрушительную и обидную неудачу.

Тем не менее настроение у неё было самое что ни есть радужное. И даже скупое питерское солнышко улыбалось в окно, ненадолго выглянув из-за туч.

Накануне Даша спохватилась: в чём пойти? И с некоторым трепетом вытащила любимый костюм, сочетавший строгий пиджачок с чуть легкомысленной мини-юбкой. Костюмчик мирно покоился в шкафу вот уже несколько месяцев – со времени защиты кандидатской по философии. Короткая юбка предполагала очень стройные ножки и осиную талию, иначе – катастрофа. Даша, вообще-то, не придерживалась никаких диет, но перед защитой ей, помнится, кусок в горло не лез. Может быть, она тогда отощала, зато теперь?.. Зеркало подтвердило, что костюмчик сидел совершенно по-прежнему.

Даша повертелась туда-сюда, представила, как войдёт в смольнинский кабинет… И ни к селу ни к городу вспомнила историю, рассказанную Солженицыным в «Архипелаге ГУЛАГ». Девушку повесткой вызвали в суд, и она надела лучшие туфли, думая поразить ими судей. Могла ли она предполагать, что из свидетельницы превратится в обвиняемую и уже к вечеру окажется в тюрьме, обесчещенная уголовниками, а её туфли сообща с урками пропьют конвоиры!..

Даша строго посмотрела в зеркало и покачала головой. Не те времена!

– Говори строго по существу, – инструктировал за завтраком папа. – В лирику не вдавайся. Они там небось привыкли к таким, кто даже сформулировать чётко не способен, чего, собственно, хочет. Представь, как будет обидно, если тебе скажут: девушка, покороче!

Папа уже ел за общим столом, но его посуду по-прежнему ставили отдельно и шпарили крутым кипятком, как положено, когда в доме гриппозный больной.

– Ну, излагать строго по существу у нас Даша умеет, – сказала мама. Она присутствовала у дочери на защите. Потом вспомнила ещё о чём-то и добавила: – Ты там смотри, в кабинете, держись хоть немножко поженственней. Улыбайся! Я тебя очень прошу! А то перед учёным советом стояла – такая грымза научная! Как всё равно тебе девяносто лет, а не двадцать с копейками!

Даша поцеловала маму, помахала рукой всё ещё заразному папе и вышла на улицу.

Везение началось у самого дома. Едва она подошла к остановке, как подкатил полупустой троллейбус, и по Суворовскому до самой площади она ехала, как в детстве, на любимом сиденье – сзади, «на колесе». Любимым это сиденье было из-за самого неудобства своего расположения – сел на него и сиди, никакие бабушки-дедушки не потребуют уступить. Потому что при всём желании забраться не смогут…

Прибыв к Смольному, Даша миновала знаменитый вход, где в последние месяцы без конца кучковались пикетчики с плакатами. Потом прошла по аллее мимо памятника вождю… У папы хранилась вырезанная из газеты карикатура времён перестройки: возле подножия памятника суетится десяток новопризванных идеологов, и каждый пигмей пламенно указывает в диаметрально противоположную сторону, а огромный Ленин на постаменте, наоборот, замер в тяжком раздумье, опустив руки… Тяжёлая вращающаяся дверь пропустила Дашу вовнутрь, и она с необычной для себя расторопностью сообразила, где выписывали пропуска – там же, слева, где гардероб. Постовой, предложивший вывалить на деревянный прилавок всё содержимое маленького дамского портфеля, был безукоризненно вежлив. Даша припомнила мамины наставления и дружески улыбнулась ему. Милиционер, кажется, изумился, но на улыбку ответил.

…Дело было в сорок первом году. В том самом кровавом и страшном году двадцатого века. В конце лета, когда немцы вплотную приблизились к Ленинграду… Война была временем ужаса, крови и смерти. Но среди того отрицавшего жизнь бытия между мужчинами и женщинами вполне закономерно вспыхивали романы, ослепительные и мгновенные. Иногда – порождаемые глубинным императивом всемерного умножения популяции, над которой нависает угроза. Иногда – способные перерасти в чувство на всю жизнь…

Дашина бабушка – ещё вовсе даже не бабушка, а всего лишь студентка-второкурсница – ехала в эвакуацию на Урал. Их поезд, составленный из «телячьих» вагонов (спасибо, что не из открытых платформ!), без конца уступал дорогу встречным составам, перевозившим на фронт вооружение и войска. На одной станции довелось и вовсе застрять. И вот тут-то юная Дашина бабушка повстречала младшего лейтенанта Диму. Всё было решено с первого взгляда… Неприступную красавицу точно ветром бросило навстречу молодому военному, о существовании которого она час назад не могла и подозревать. В общем, в итоге той встречи весной у неё родился будущий Дашин отец. Маленькая станция, должно быть, кишела людьми – то-то бабушка так загадочно улыбалась, рассказывая об обстоятельствах главного интимного события их с дедушкой жизни… А потом закричал паровоз Диминого состава. Много лет спустя у бабушки сразу менялся взгляд, когда она слышала доносившийся с железной дороги ни с чем не сравнимый крик паровоза… Наверное, вновь видела, как Дима бросается к штабному вагону, как дёргается состав и, набирая скорость, устремляется по рельсам на запад… Младший лейтенант ещё прокричал ей что-то, свешиваясь со ступенек вагона и отчаянно размахивая рукой… что именно – бабушка не разобрала. Зря ли подобные кадры присутствуют буквально в любом фильме о войне. Как-то так всегда получается, что главные слова приходят на ум в самый последний момент, когда уже поздно, когда их уже не могут услышать…

И вот скрылся вдали эшелон, и бабушка осталась одна. Совсем по-иному одна, чем была до сих пор. Она знала лишь имя своего лейтенанта – Дима Новиков. И ещё то, что за несколько дней перед роковым воскресеньем он защитил институтский диплом. И всё. Ни города, ни названия института. Ни даже номера части… Сколько было тогда подобных историй! Между прочим, именно во время войны у нас ввели налог на бездетность. Притом что правила регистрации младенцев оставались пуритански строгими. Когда родился будущий Дашин отец, в графе об отцовстве чиновники поставили прочерк…

Бабушка дедушку не пыталась искать. Он сам её отыскал. На третий год войны, когда был тяжело ранен и отозван с фронта для выполнения «оборонного задания». Серьёзное, надо думать, было задание, если давало возможность разыскать в стране человека… Они поженились и оформили свидетельство о юридическом признании собственного сына. Выправили у очередного чиновника. И положили среди других семейных бумаг… Папа вроде видел когда-то это свидетельство. Давно, в детстве. Он и теперь помнил, как удивился, обнаружив его. Почему собственным родителям понадобилось дополнительно его «признавать»?.. Дедушка с бабушкой рассказали ему, и он потерял к свидетельству интерес. Никогда никому оно не было нужно, никто его ни разу не потребовал…

И вот прошло полвека. Уже и дедушки с бабушкой давно не было, и не одна кампания по борьбе с бюрократией в стране отгремела, не нанеся, по-видимому, этой самой бюрократии особого ущерба… Ибо неожиданно оказалось, что без упомянутой бумажки все букашки. И папа академику Новикову вроде не сын, и Даша не внучка. Всё перечеркнул тот давний чиновничий прочерк.

«Если нет письменных доказательств, что ваш отец является сыном Дмитрия Васильевича, то какое, милая девушка, отношение вы можете иметь к его научным трудам?.. – ухмыльнулся нагловатый молодой юрист из Авторской ассоциации. Он явно принадлежал к новейшей генерации тех самых чиновников, которых бескомпромиссно громил ещё Маяковский. Наверное, мелкие садисты, любящие облекать свой отказ в наиболее обидную форму, не переведутся вообще никогда. – У вас, извините, права примерно такие же, как у вашей соседки по лестнице…»