– Я сейчас, – скрылся в недрах квартиры.

Вернулся он минут через десять. Зачем-то огляделся и выложил на стол приличную пачку стобаксовых.

– Здесь-таки всё точно. У нас как в аптеке!

– Проверим. – Журба взял доллары и со скоростью счетного автомата прошелестел всю толстую стопку. – Э, чегой-то не понял я, Марк Соломоныч! Стохи не хватает!..

– Быть не может! – Хозяин дома ещё раз самолично пересчитал зелень и сокрушенно покачал головой: – А зохн вэй, Фима, киш мирен тохес![15] Как ты считаешь бабки, шлимазол?..[16] Здесь же все кругом порядочные люди!.. – Он вытащил из кармана сто долларов и с полупоклоном сунул в руки Журбе. – Ошибочка вышла, молодые люди, фраернулись[17], блин.

– Точно фраернулся, сионист хренов. – Уже в салоне джипа Журба со смешком извлёк из кармана заныканную бумаженцию с портретом Франклина. В юности он неплохо «приподнялся» на ломке купюр и былых навыков до сих пор не утратил. – Перебьётся на изжоге, барыга позорный. Держи, Джексон! Это тебе на первоначальное обзаведение!

Женя Крылов, только что потерявший комнату в коммуналке, некогда купленную ему Шлыгиным, взял сто долларов и смущённо поблагодарил:

– Не знаю, когда отдам, Андрей Аркадьевич, честное слово…

Журба отмахнулся и опять включил радио, чтобы ехалось веселей. Из приёмника послышались цепенящие душу грозовые аккорды, потом полетел голос покойного Меркьюри.

– Хорошо поёт, царствие ему небесное, – сказал Журба и сделал погромче. – Хоть и гомиком был… а всё равно люблю, блин.

«Show must go on», – неслось из динамиков…

Кажется, у Благого-младшего стало налаживаться дело с учёбой. Борис Дмитриевич боялся в это поверить, но запланированный поход в школу всё-таки отложил. Тем более что больше ему оттуда не звонили и родительских расправ над сыном не требовали. Последние несколько недель Олег сам предъявлял отцу раскрытый дневник. Оценки были не то чтобы блистательны, однако крепкие четвёрки соседствовали с пятёрками, и этих последних понемногу делалось больше. В таком дневнике можно было расписаться, не впадая в мучительные раздумья о дальнейшей судьбе отпрыска. И Благой расписывался – напуская при этом на себя излишнюю, может быть, суровость, помогавшую не допустить на лицо стратегически неправильное выражение «Давно бы так!». Очень уж он боялся спугнуть неожиданную полосу Олегова прилежания. Лучше делать вид, будто ничего особенного не происходит…

…И вот сегодня, повязывая перед зеркалом галстук, он увидел за левым плечом своего отражения приоткрытую дверь в комнату сына и его стол, а на столе – знакомую обложку «Дневника петербургского школьника». Борис Дмитриевич досадливо всплеснул руками. «Сколько раз тебе говорить, чтобы собирал портфель с вечера, а не утром, впопыхах…» Он хорошо помнил по собственному опыту, что приход в школу без дневника означал почти неизбежные неприятности. В том числе грозный звонок родителям сына-растрёпы. А также парочку двоек по разным предметам – хотя Благой до сих пор не мог взять в толк, какое отношение забытый дома дневник мог иметь к знанию русского или алгебры. Борис Дмитриевич решил уберечь сына от незаслуженных бед и не позволить им подорвать его новообретённую веру в себя. До школы было минут пять дворами, и уроки ещё не начались…

Все эти пять минут ходьбы он попеременно чувствовал себя то мальчишкой, спешащим на выручку сверстнику, то, наоборот, мудрым родителем, готовым всячески поддержать сына. Мог ли он знать, на какую мину наступит, едва перешагнув школьный порог!..

…Олега в классе не оказалось. Благой-старший успел решить, что Олег помчался домой за дневником и, наверное, как раз сейчас тщетно обшаривает свой стол… И в это время прямо на него по коридору выплыла завучиха Надежда Ивановна, полнотелая, грозная и без каких-либо следов былой красоты. Они с Благим встречались не впервые. Завучиха узнала его и наградила таким взглядом, что журналист, не терявшийся при встречах с бандитами, натурально оробел.

«Вот… Дневник Олегу принёс…» – проговорил он, словно оправдываясь.

«Дневник, – усмехнулась Надежда Ивановна. – Пойдёмте!»

Он пошёл за ней в сторону учительской, нутром ощущая, как рушится и уплывает из рук нечто такое, что пять минут назад казалось незыблемым. Так, наверное, люди, привыкшие считать себя здоровыми, идут выслушивать самый страшный диагноз.

Внутренний голос не ошибся. Завучиха сразу заговорила с ним о прогулах Олега.

«Погодите, – перебил он, – но ведь это, кажется, дело уже прошлое?»

И, как бы защищаясь, выставил перед собой Олегов школьный дневник.

Надежда Ивановна взяла дневник, перевернула несколько страниц… Усмехнулась и положила на стол классный журнал.

«Сравните».

Он сравнил… Его сын, точно заправский «теневой» бизнесмен, вёл двойную бухгалтерию. Сам себе ставил оценки. И весьма талантливо подделывал подписи учителей.

«Очень современный мальчик, – невесело съехидничала завучиха. – Что же дальше, Борис Дмитриевич? Я каждый день мимо рынка хожу. Пожалуйста, бланки аттестатов в каждом ларьке… Дипломы институтские, трудовые книжки по сходной цене…»

Долго после этого разговора Благой кружил по дворам, и ему казалось, будто попадавшиеся навстречу прохожие оглядывались на него и тыкали пальцем, ибо на лбу у него горела огненная надпись: «ПОЗОР!»

Служебные дела были забыты как нечто несущественное. Хотелось устроить возле дома засаду, дождаться Олега, влепить звонкую пощёчину и произнести нечто судьбоносно-непоправимое, типа: «Убирайся вон из моей жизни навсегда!» Какое, к чертям, родство крови?.. Вот хоть практикант Лёша Корнильев… Каким образом, в какой момент он, отец, упустил сына? Почему в другой семье вырос замечательный мальчишка, а у него?..

К счастью, знакомая шапочка Олега нигде в пределах видимости так и не мелькнула. Иначе Благой наломал бы такого, о чём, скорей всего, потом до гробовой доски бы жалел. Несколько раз сигналила недавно приобретённая трубка. Отвечать никакого настроения не было, и он её попросту выключил. Пусть что хотят, то и думают. Ну их всех к чёрту…

Священный вулкан Катомби готовился принять в жертву ещё одну жизнь…

Солдат в грузовике было шестеро плюс офицер в кабине. Солдаты выбросили пленника из кузова наземь, и он пополз вверх по тропе, что вела к жерлу малого кратера. Он полз на четвереньках, поскольку изувеченные ступни просто не выдержали бы соприкосновения с горячей каменистой землёй. Солдаты шли рядом, время от времени пиная его, чтобы полз побыстрей. Они беспечно смеялись между собой и даже не сняли автоматы с предохранителей: а зачем?.. Приговорённый был совершенно беспомощен…

…Тяжёлый шнурованный ботинок, занесённый для очередного пинка, прошёл мимо цели, чернокожий солдат потерял равновесие, а в следующий миг его сердце остановилось раз и навсегда…

…Шестой солдат от испуга разучился стрелять, настолько он не ожидал, что полумертвец всё же сумеет подняться. В последний оставшийся миг воин атси замахнулся прикладом… И умер, как умерли первые пятеро.

…Офицер остался последним. Один на один с человеком, которому жить-то не полагалось, не то что драться и убивать. Офицер пятился к дымившему кратеру, сражаясь с кобурой пистолета, никак не желавшей расстёгиваться, мясистое чёрное лицо покрылось серым налётом. Он всё же успел, потому что сил у его противника осталось очень немного: страшные вспышки вроде той, что подняла его на ноги, не могут продолжаться сколько-нибудь долго… Бахнул выстрел, и пуля ударила пленника, но тот уже перешёл грань, когда думают о собственной жизни и смерти. Ещё один шаг, ещё один разряд безумной боли в обнажённых ступнях, и он дотянулся до офицера, и офицер умер. Приговорённый рухнул с ним рядом. Придя через некоторое время в себя, он стащил с офицера форменную рубашку, его же карманным ножом распорол её надвое и замотал ноги, чтобы можно было хоть как-то ступать ими по земле.