Последним у самолета появился коренастый, по-медвежьи неуклюжий в десантном снаряжении лейтенант Леонид Савочкин. Подойдя к трапу, он узнал в человеке, стоявшем наверху, своего земляка штурмана Васю Степичева.

— Богу фронтового неба — привет!

— Крылатой пехоте — наше почтение! — в тон ему ответил штурман.

По-хозяйски оглядев кабину, козырнув единственному пассажиру, находившемуся в ней, Савочкин поудобнее устроился на сиденье. Степичев захлопнул дверцу и подошел к лейтенанту:

— Какие новости, Леня? Как дома?..

— Нормально. Вчера письмо получил. Долго ты нас сегодня мотать намерен?

— Думаю, часика за два управимся.

— Смотри, не завези куда-нибудь к фрицам на блины. Похоже, буранчиком попахивает?

— Пускай. Зенитчики не так будут привязываться. Ну ладно, друже, я пойду. Пора трогаться.

Штурман скрылся в пилотской кабине. Заработали моторы. Самолет начал подрагивать, словно конь, до поры, до времени сдерживаемый рукой ездока. Но вот он стронулся с места, заколыхался на неровностях, и к пассажирам пришло то особенное ощущение полета, когда не столько видишь, сколько чувствуешь, как земля начинает уходить из-под ног.

— Вот мы и поехали! — Савочкин посмотрел на часы, засекая время, и обернулся к своему спутнику. Но тот не отозвался ни словом. Уткнув худощавое лицо в воротник меховой куртки, он, казалось, дремал.

«Правильно делает, — с одобрением подумал лейтенант, — еще не известно, когда и где в его положении удастся спокойно поспать».

Вытащив из кармана кисет и закурив, Савочкин еще раз скользнул взглядом по неподвижной фигуре своего спутника и понял, что ошибся. Тот смотрел из-под ушанки прямо на него, именно на него, а не куда-нибудь в сторону, смотрел цепким, пожалуй, даже чем-то неприятным взглядом.

«Значит, просто не желает разговаривать», — понял лейтенант и, решив так, не стал ни огорчаться, ни досадовать. Таких, как этот, в одиночку и группами, он сопровождал за линию фронта уже не однажды, знал, что расспрашивать о чем-либо их не рекомендуется, и потому не пытался навязываться на разговоры. После того как они уходили в суровую черноту ночи, Савочкин больше никого из них не встречал, лишь иногда окольными путями до него доходили слухи: этот дал знать о себе, а тот пропал без вести. Конечно, попадались среди них и разговорчивые ребята: сидят, толкуют с тобой, как с давним знакомым, прощаясь, руку пожмут, спасибо скажут.

Вспомнился один из недавних вылетов. Молодая, но не в меру полная женщина, с вещевым мешком, с парашютом и радиостанцией, на выходе никак не могла протиснуться в дверь самолета. Заплакала даже: «Какие вы, мальчики, слабосильные, с одной бабой не можете справиться». Хотели везти ее обратно, но на третьем заходе все же вытолкнули из машины.

Воспоминание об этой немножко смешной истории обратило мысли Леонида к Сонечке Кравцовой. Он представил себе, как, вернувшись из полета, доложит о выполнении задания комбригу, а потом возьмет телефонную трубку и с замирающим сердцем услышит знакомый голосок: «Пятый слушает!» Как, немножко помедлив, он скажет: «Это я, Сонечка. Там, наверху, я думал о тебе».

Чудно́ все-таки устроена жизнь. Мало ли было девчат, с которыми учился, бегал на лыжах, иных доводилось провожать с клубных вечеров, просиживать с ними на скамеечках под рябинами и черемухами до рассвета. Но ни одна из них не затронула сердце так, как маленькая телефонистка-солдатик в серой шинели и ушанке. И затронула в то время, когда сердцу положено болеть за судьбу Родины. Ведь война докатилась к пригородам Москвы!

А вообще не слишком ли много воображает он насчет Сонечки? Есть ли у него для этого какой-нибудь повод? Ну, несколько раз сидели вместе в кино, возвращаясь, стояли перед землянкой, в которой живут телефонистки, обслуживающие коммутатор бригады. Иногда разговаривал с ней по телефону. Красотой он не блещет, — этакий курносый, мордастый парень с медвежьими ухватками. Подвигов никаких еще не совершил, наград не имеет. Правда, в бригаде должность у него не рядовая — начальник парашютно-десантной службы, для лейтенанта это здорово, но вот беда — бригада пока не воюет, а отсюда и обязанности у него не героические: учи бойцов прыгать с самолета да вывози за линию фронта вот таких таинственных незнакомцев, как этот.

Между тем спутник, словно окаменев, продолжал сидеть в прежнем положении. «Ну и нервы же надо иметь, чтобы изображать из себя этакого истукана, — подумал Савочкин. — Все же интересно было бы знать, кто он, куда и за каким делом летит? Есть ли у него своя Сонечка или Тонечка? Едва ли! На вид ему лет тридцать пять, а в таком возрасте уже обзаводятся семьями, детишками. Неужели перед тем, как прыгнуть в эту чертову ночь, ему не хочется услышать доброе слово, пусть от незнакомого, но все же своего человека?»

Назадавав самому себе уйму вопросов, Савочкин попытался ответить на них, но ничего не получилось. В конце концов, он был вынужден, опять же не без иронии, спросить себя: а какое, собственно говоря, тебе до всего этого дело? Человек летит за линию фронта. Кто он — разведчик или партизан — это известно лишь ему да тем, кто его послал. Насчет Сонечки или Тонечки — опять же нечего совать нос в чужие дела. Почему он молчит? Да, может быть, просто человек не в настроении, или имеются дела поважнее, о которых надо подумать сейчас, пока есть свободное время.

Такие самокритичные размышления настроили Савочкина на миролюбивый лад по отношению к своему спутнику: по всему выходило, что тот ведет себя так, как считает нужным, как лучше для службы. Савочкин был от природы добрым, отзывчивым парнем и в свои двадцать пять лет преклонялся перед людьми сильными, мужественными; к этой категории он прежде всего относил тех, кого сопровождал за передний край в тыл врага, окруженных в его глазах ореолом таинственности и романтики.

Самолет, покачиваясь во мгле, продолжал плыть над лесами и полями Подмосковья по намеченному рукою штурмана маршруту. По расчетам Савочкина, вот-вот должна быть линия фронта. Удастся ли незаметно долететь до нужного Н-ского квадрата, где предстоит выбросить незнакомца, не всполошатся ли немецкие зенитчики? Подумал он об этом без особого волнения или боязни, потому что уже привык к разным критическим ситуациям, к сполохам вражеских прожекторов и разрывам зенитных снарядов, к тряске и головокружительным виражам самолета, уклоняющегося от огня противника. Не раз летчикам приходилось убираться восвояси и повторять вылет на следующую ночь.

Савочкин еще раз посмотрел на часы и сделал это как раз вовремя. Дверь пилотской кабины приоткрылась, и штурман Вася Степичев сообщил:

— Пора!

Савочкин встал и направился к дверце самолета, бросив на ходу пассажиру, поднявшемуся вслед за ним:

— Приготовиться!

В открытую дверь ворвался морозный воздух, словно зима, давно ожидавшая этой минуты, стремительно сунула ледяную лапу внутрь самолета, намереваясь заграбастать все живое, что там находилось. Леонид посторонился, пропуская к выходу своего спутника, и подал команду:

— Пошел! — И совсем запросто, не по-командирски добавил: — Желаю удачи!

В этот момент человек в меховой куртке, уже поставив ногу на порожек, выхватил пистолет. Вспышка выстрела ослепила Савочкина, его толкнуло к противоположной стенке. Какие-то секунды он стоял на месте, не сознавая, что произошло, а затем метнулся туда же, в темень, вслед за тем, кому только что пожелал удачи.

Ночное небо сразу закружило его, но мозг продолжал работать, четко, словно метроном, отсчитывая: «Один, два, три, четыре...» На одиннадцатой секунде Савочкин рванул кольцо, его тряхнуло, и он почувствовал, как стропы и купол парашюта надежно подхватили его и падение прекратилось. Где-то вверху глухо рокотал удаляющийся самолет, кругом был непроглядный мрак, и земля, к которой он стремился, была неразличима в этом мраке. Полный гнева и недоумения, Савочкин скользил к земле, мысленно повторяя несколько слов, которые не давали ему подумать ни о чем другом: «Почему он стрелял в меня? Почему?..»