В нерабочей обстановке, в разговорах, для Фомина характерно шаблонное рассуждение: для принятия решения надо обладать соответствующей информацией и компетенцией. На что как-то Борис, его коллега и отчаянный спорщик, заметил: «Если все вокруг опылятся таким твоим подходом, то довольно скоро любоваться птицами станут исключительно орнитологи, а избирателями на выборах останутся лишь дипломированные политологи, желательно с допуском к государственным секретам».
5
Но вернёмся в тренинговую группу шестого дня.
Все давным-давно перезнакомились. Тривиально, но точно. Местоимение «мы» не раздражало; звучало одинаково прилично и в пространстве общего разговора, и на протяжении перерывов. В коротких «кофейных» перерывах часто наблюдалось плотное, но не закрытое кольцо вокруг небольшого круглого столика (если буквально, то стол был квадратным) с электрическим чайником, пакетиками чая, с сахаром и печеньем. Вся десятка прибыла к пункту, где люди готовы признать себя единомышленниками: короткими перебежками, под сполохи разных вопросов, комментариев и подтруниваний, иногда вызывающих. Соглашение пусть и не проговорённое, но столь же незыблемое, как правило длинного перерыва в середине рабочего дня. Пятидесятиминутный перерыв назывался обеденным, что однозначно подразумевало наличие максимально верного, правильного способа поглощения этих минут.
Однако сегодня время этого перерыва законным образом могли бы измерить сюрреалистические часы Сальвадора Дали, стекающие с края стола. Те самые, усердно растиражированные: до засохшего пота, до вытаращенного гудка. Прямо в астрономическом начале перерыва Павла Николаевича нагнал, достиг телефонный звонок из отдела кадров с предложением явиться как можно скорее:
– Навестите нас, пожалуйста! – ровный, сладкий, воркующий женский голос. Уж если не назвать его воркующим в данном случае – то не именовать таковым вообще ничей голос.
Воображение материализовало, выудило на поверхность специалиста по кадрам, которая сохраняет эту джемоподобную тональность даже утопая, захлёбываясь и призывая на помощь: «Будьте так любезны, спасите, пожалуйста. Заранее, очень, очень вам признательна!».
Комнатушка отдела кадров находилась рядом с приёмной ректора. Фомин пробыл там минуту или пару минут; дольше было идти до неё по улице. Это ровно столько, сколько требуется, чтобы расписаться в ознакомлении с выговором, объявленным заведующим кафедрой.
Можно ли поверить в случайность, если на выходе из отдела кадров одиночный, отдельно взятый Павел встречается лицом к лицу, нос к носу, и рука к руке со своим непосредственным начальником? «Начальник», «начать» и «мычать» с ударением, расставленным по вкусу – однокорневое словотворчество, второй коренник в упряжке под хлыстом спятившего возницы. Умопомрачительно: автор свежеисполненного выговора, заведующий кафедрой психодиагностики и психологического консультирования, профессор, доктор больших наук, Руслан Артурович Русланов – действительно поджидал! Треугольный торс спортивного гимнаста под либеральным свитером и белёсая растительность там, где предполагались брови. Светлые волосы вились, хотя не так заметно, как у младенцев на холстах художников Возрождения. Злые языки утверждали, что он целый год отчаянно добивался для себя уединённого кабинета, чтобы сохранять в тайне сражение указательного пальца с содержимым своего носа. Так это или нет, но иногда профессор совершенно без видимой причины вздрагивал и оглядывался вокруг, тряс головой, а затем на секунду-другую опускал её. Словно чувствовал присутствие и выискивал кого-то, кто укорял, стыдил его.
Червяки, регенерация – эти категории, увы, не есть вотчина узких специалистов. Вовремя, в гумусе и хаосе второго года постсоветской России, Русланов успел защитить пустую докторскую диссертацию по психологии и пропихнуться к пирогу с академической начинкой. Сейчас его рука тянулась вперёд, тянулась за прощением, виновато и заискивающе. А также – требовательно!!! Требовать, чтоб простили?!
Вынужденное, против воли, согласие с неистовыми гуманистами, признание их правоты, подобное признанию того факта, что, споткнувшись о подставленную ногу и упав, можно при вставании явить коленопреклонение: насчёт их заявления о том, что любое ничтожество снабжено какими-то талантами. Впрочем, и в самом деле, особый талант у Русланова был: прийти в кабинет вышестоящего начальника и излагать свои желания и чаянья, печальным и трогательным бисером нанизанные на единую нить Высшего Смысла, тождественного смыслу руслановскому. Какой злодей решится сделать ребёнку больно, не подарить ему столь желанную игрушку! Всплески гнусавости, которые появлялись у Русланова в самые патетические моменты повторений просьбы, вызывали ассоциацию с агонизирующим кроликом и только усиливали желание побыстрее расстаться, даже посредством капитуляции… Лишь бы не быть свидетелем агонии! Просчитанные варианты, отвергнутое искушение позвать охрану, страх физиологической нечистоплотности. Уступали, к своему собственному удивлению, и матёрые руководители. А случалось – и к позору. Руководители, мимо которых без всплеска прошли просители несть числа. («Что со мной случилось»? – жаловался ректор. Жаловался своей близорукой пышнотелой любовнице, которая только что посредственно сымитировала оргазм. – «Как мог я согласиться? Я же твёрдо собирался ему отказать!».)
Вполне вероятно допустить, что кому-нибудь из свидетелей-завистников очень хотелось научиться и освоить безотказную технологию Русланова. Распространённое технократическое заблуждение! Талант не замуровать в технологию!
Повод для выговора был надуманный, не стоящий и реплики в диалоге.
Вызревал он медленно, зато не взирая на времена года. Когда ничтожество Русланова становилось столь выпукло-рельефным, что уж и ему самому становилось трудно его не замечать, то находился повод устроить застолье на кафедре. Там он упивался вниманием, вещал фразеологизмами и жаловался на свою жизнь подручными поговорками: «ни одна живая собака не откликнулась» да «ни одной живой собаке вокруг ничего не надо». (Дилемма3* по-руслановски: душа мёртвая или притворяется живой?) Очень скоро кто-то верноподданный, якобы расторможенный вдыхаемыми винными парами, начинал говорить о найденных с помощью микроскопа заслугах и достоинствах Руслана Артуровича. Когда Павел оказался на таком мероприятии впервые, то испытал неприятный привкус во рту: мятный литературный эвфемизм, маскирующий гадливость и омерзение. И с той поры всячески, как и когда мог, старался избегать присутствия на подобных сборищах, прямолинейно изобретая тому различные обоснования. Хотя эти изобретения не прикрывали мотив, были прозрачными и без изысков правдоподобия, но уравнивали его в градусе конформизма со всеми остальными. К борьбе за «справедливость во всём мире» Фомин относился очень серьёзно, вследствие чего заведомо от неё отказывался. По-собачьи отряхиваясь, напоминал себе, что приглашение на кафедру, открытую в девяносто шестом году, исходило от прежнего декана, а не от Русланова, знакомство с которым тогда было чисто формальным. Хотелось ему думать, что «если бы я знал, что – ».
Такая у выговора предыстория.
Худой мир лучше доброй ссоры? Изворотливая, изобретательная и трусливая человеческая уловка. Зависть к ящерице, регенерирующей хвост после враждебных посягательств. Павел Николаевич пожал зависшую в требовании ладонь, влажную и холодную, и поспешил в кафе, мечтая поскорей забыть об этом рукопожатии. Поднос, оплата у кассы. Свободных столиков не было, и он присел за ближайший. Под психоаналитический комментарий общительного соседа, мудроподобного преподавателя с кафедры социальной и педагогической психологии «агрессивно» съел две тёплые, смолисто-липкие булочки с маком. И через прозрачный пластик витрины гипнотизировал третью. И только насильственная рациональность посредством мантры «всегда начинать занятия вовремя» заставила опустить глаза.
