Благодарю всех людей,

чьи рассказы сделали эту книгу возможной

Пролог

Я уже изрядно попривык к своей квартире за те два года, что минули после моей персональной, одноместной революции. Через широкое окно столовой, сквозь уходящую серую поволоку, уже прореженную прячущимся за углом соседнего дома солнцем, первым обозначился бестолковый лабиринт детской игровой площадки. Легко додумываю скорую яркость, красные, жёлтые, синие крыши-купола теремков, ступеньки ведущих к ним лестниц, отполированные поколениями детских ног, мелькающими с дрозофильей скоростью. Неподвижные карусели – компас не размагниченный, а заброшенный на другую планету. Всё ещё пейзаж, а не предстоящая батальная сцена, когда маленькие дети с избирательной памятью, посвящённой данным им обещаниям, выведут сюда своих мам или бабушек. (Мужские фигуры возможны так же, как вполне возможна январская оттепельная слякоть, которая по привычке всё ещё считается аномалией. Хотя, если откровенно, редкие факты таковых фигур следует считать мутациями с сомнительной наследственной ценностью.) Взрослые, одержимые свободными от дискуссий идеями о пользе движения и свежего воздуха, скоро доедят омлет или кашу, допьют свой кофе или чай и приведут сюда своих чад, обёрнутых в тепло и потому похожих на коконы бабочек. Кто признается, что сюда влечёт стремление показать и утвердить себя в болтовне с другими мамашками? Ещё меньше желающих посмотреть на данный ритуал выгула, сдобренный всего лишь какими-то несколькими десятилетиями, как на сделку с сомнительной выгодой: дети обеспечиваются развлечениями, а взамен облегчают задачу сопротивления их неукротимым исследовательским позывам. Вслушайтесь, как журчит прохладный ручеёк в песчаном солнцепёке пустыни: безопасное исследование! Детки, пристроенные к рассчитанному с умыслом «беличьему колесу», дают взрослым передышку, поменьше досаждают им необходимостью понимать изнанку их желаний и страхов. А ещё – на N процентов ускоряется мифический «рост»! Рост: «увеличение организма или отдельных органов в процессе развития».

Затяжной и неопределённый рассвет короткого зимнего дня в Петербурге. Однако, время совсем не раннее: парковки перед соседним бизнес-центром уже заполнились остывающими автомобилями. Сегодня собирались материализоваться преимущества преподавательской профессии. В зависимости от расписания она позволяет мне провести день вне разомкнутых сот университетских учебных аудиторий, бессовестно намекающих на мёд. Бесценная роскошь медлительности, утренний кофе с молоком, самодовольный взгляд на кухонный интерьер, белый с золотом, почему-то называемый итальянским. На стене – репродукция из национального музея Стокгольма, где Ханной Паули, отнюдь не итальянкой, всё той же солнечной позолотой круглосуточно подсвечены приготовления к завтраку.

Привычным маршрутом, через кратер в кухонной мойке, который самым доступным и наикратчайшим способом соединяет всех заинтересованных с Аидом, кофейная гуща вместе с отвергнутым прорицанием на ней отправлена навстречу новым воплощениям; никакой сентиментальности и стенаний: прочь воспоминания о метаморфозе стёсанных дотемна окатышей зёрен, исполненном обещании и легковесном обаянии конусовидной горки смолотого густо-коричневого порошка. Цитата: «справедливость и использование – удел меланхоликов». Источник забыт: то ли классная руководительница в моей московской школе, то ли актёрская фраза из американского вестерна с индейцами и ковбоями.

На рабочем столе лежит первый черновик или, вернее, развёрнутые тезисы статьи, заказанной научным журналом. В первом перерыве после доклада на недавней конференции ко мне подошёл присутствовавший там главный редактор журнала и предложил превратить доклад в статью. Я согласился, и на то были две причины. Во-первых, посыл моего доклада был совершенно новым. Ожидание новизны, как и требование её – ни что иное, как рикошет юношеского, романтического представления о науке. То, что правильно, не всегда практично, но мне хотелось сопротивляться признанию могущества всеобщей энтропии, цепляться за взгляд, изобретённый в отрочестве (ладно, присвоенный мною) и наслаждаться принадлежностью к бестелесной фронде. Во-вторых, не имело значения то, что инициатива статьи принадлежала не мне. Кажущаяся надменность отказа – это не самое приятное, но и не то, что могло остановить. Арктика и Антарктика отказа и согласия находились на рукотворной грядке, возделываемой на не самой уютной планете, вращающейся в системе моих смыслов. (Говорю, как думаю, думаю, как говорю!)

Поэтому, вышесказанным может быть оправдана, обоснована та строгая последовательность, в которой я водружал себя на недовольный стул, нажатием на кнопку запускал унылый вздох компьютера и неделикатно расталкивал по столу подготовленные по старинке книги.

Зазвучавший телефонный звонок никак не мог повредить хрупкие кристаллы моей концентрации на статье по причине их отсутствия. Даже контуры её не наметились посреди благостной немоты, растёкшейся обширной кляксой. Так мороз, внезапно вернувшийся весной, не опасен для древесных почек, припоздавших с набуханием. (То, чему я обучен, требует поставить вопрос: правда ли это?)

Звона, собственно, в звонке и не было; вместо него – архаичная мелодия, сохранившаяся с эпохи, когда звук возникал в результате ударов металлического молоточка по столь же металлической круглой чаше. Звук из эпохи, когда мелодии звонка телефонного и дверного немногим отличались. Времена, когда мамонты и птеродактили предположительно вымерли, но ещё не заняли своего места в палеонтологических музеях. В отличие от сохранившейся в домашнем музее печатной машинки моей матери, ещё не распластанной, т.е. ещё не готовой к припрятыванию между культурными пластами. Времена, когда легкомыслию адюльтеров потворствовала всё ещё не изобретённая сотовая связь. А люди были ещё достаточно умны, чтобы самостоятельно догадаться и принять решение насчёт обратного звонка: не дожидаясь подсказки «перезвоните» на экране смартфона.

– Слушаю.

– Добрый день, это Ольга Арепина. – Женский голос из динамика «трубки». Помеха? Приключение? Угроза? Просьба о помощи? Ошибка?.. Бывают ли ошибки?

«Ольга» прозвучало как «Олька»; смесь неуверенности и отрешённости приготовленного заранее текста:

– Я жена… Хотя, какая я жена… Я вдова Пети. Петра Арепина…

Естественным следствием незавершённого пробуждения была определённая вегетативная пауза с этой стороны телефона, с этой стороны моего состояния. Собеседница ожидала реакции, и та развернулась поспешным подснежником:

– Да, Ольга, здравствуйте! – Сколько времени: измерение, дистанция, проверка, распознавание. И автономный процесс:

– Я вас слушаю.

Время достаточное, чтобы подняться и спуститься по шаткой стремянке в дальнем закоулке хранилища архивных рукописей.

Мои воспоминания об Ольге отрывочные, в мелких расфасовках. При каких обстоятельствах Петя с ней познакомился я то ли не помню, то ли и не знал. Студентка института железнодорожного транспорта, куда девушки поступали совсем не часто. Как-то, под влиянием одного из многочисленных заимствованных стереотипов, я спросил её в мимолётной беседе о причинах выбора. Ответ был не очень внятным, но я узнал, что железнодорожников в роду не было. Другое воспоминание – про покидание ею квартиры, где проходила студенческая пирушка, через окно, пусть и первого этажа. Пирушка – слово, которым тогда пользовались. Жаренная картошка с жаренной же колбасой. Это большой вопрос, что было главным для голодных студентов, живущих вдали от родительского дома – общение или питание? А вот другая картинка: её вызывающая стрижка «наголо» запомнилась потому, что в восемьдесят третьем году такая экстравагантность в среде научной интеллигенции, к которой в результате лихой экстраполяции можно причислить и студенчество, была не принята. Лично я впервые в жизни увидел выбритую до черепа женскую голову. И, кстати, был удивлён, что красота может проявляться и в форме черепа. Зримые мною в достатке бритые мужские головы такого впечатления не производили.