– Да сядь ты на…! И так ни хрена не видно, – она обиженно надула губки, но промолчала, откинувшись на спинку сидения. – Прости. Действительно плохо видно, когда ты вертишься. Не обижайся…

– Я не обижаюсь, – через секунду она резко придвинулась и поцеловала его в щёку. – Когда приедем, первым делом побреешься.

Пашка ухмыльнулся и, не отрывая взгляда от дороги, выдал неожиданное резюме:

– Оно тебе это надо?

– В смысле? Что именно? – недоумённо вскинулась Маша. – Не понимаю…

Пашка достал пачку сигарет, немного полюбовался на красивую импортную упаковку, потом не спеша извлёк одну и, только лишь прикурив, ответил:

– Зачем я тебе такой? Импотент хренов…

Маша сначала дёрнулась и хотела сказать в ответ, видимо что-то нецензурное, уже открыв было рот, но промолчала. И молчала довольно долго. Лишь только на подъезде к городу, когда начались светофоры, она зашевелилась:

– Слушай ты, импотент хренов, ты веришь в любовь с первого взгляда? Только честно, – её взгляд был серьёзен, а голосок из звонкого колокольчика превратился в надтреснутое дребезжание.

– Не знаю… Скорее всего, нет. Когда был моложе, всё чего-то хотелось, а после войны уже не получается.

– А я, представь себе, верю! Последние лет восемь мне не нужен был никто. Мужики от меня шарахались, как от прокажённой – так и я от них. Но вчера всё изменилось…

– Ты в этом уверена? – Пашка пребывал в полном ступоре, но старался этого не показать, тем более что ещё и баранку крутить надо было.

– Абсолютно! И теперь, Павлуша, я от тебя не отстану. По поводу твоего недуга – мы будем лечиться: и ты, и я.

В кабине воцарилось молчание, нарушаемое лишь воем двигателя и коробки передач. Вообще, в «ГАЗоне» на ходу разговаривать тяжеловато, а уж на серьезные темы – это в случае крайней необходимости. Маша, видимо, чтобы скрыть своё замешательство и смущение, зачем-то полезла в бардачок. Там лежали в пластиковой папке путевой лист и документы на машину. Всё внимательно просмотрев, она аккуратно сложила бумаги обратно, и тут её взгляд зацепился за потрёпанную тетрадь в коричневом коленкоровом переплёте.

Ко всему прочему Пашка писал стихи. Как бы сие дико ни выглядело со стороны, но это факт. Казалось бы, столь отмороженный субъект и такое утончённое занятие – вещи абсолютно несовместимые. Да если бы кто из его «коллег», в смысле подельников и собутыльников, об этом узнал, то – боже упаси! – в лучшем случае его бы просто высмеяли, засмеяли бы так, что хоть увольняйся. Поэтому Пашка никому и никогда ничего не рассказывал. Сейчас об этом знала только его мама.

Как только Маша осторожно извлекла тетрадь, Пашка тут же протянул руку и попытался отобрать её:

– Положь, где росло!

– Это что, любовные мемуары? – она игриво взмахнула руками и отодвинулась к самой двери, чтобы он до неё не дотянулся. Пашка попытался снова, но в этот момент сзади раздалось обиженное тявканье клаксона.

– Чёрт! Так и вмазаться недолго, – он выровнял руль. – Короче, там ничего интересного нет.

– А это мы сейчас посмотрим! – и она наугад открыла первую попавшуюся страницу. – Всю жизнь копаясь в куче барахла, в ней отыскать бриллиант вполне возможно… Боже, это же стихи!

Пашка, прикусив губу, снова уставился на дорогу, а Маша начала уже вдумчиво читать. Когда-то, очень-очень давно, ещё в прошлой жизни, тринадцатилетний Павлик вдруг обнаружил у себя в голове несколько зарифмованных строчек. Это было настолько неожиданным и удивительным открытием, что оно поглотило его практически целиком. По первости он записывал сочинённое на отдельных листах и приносил своей бабушке. Поскольку мама преподавала литературу, то ей он не то что ничего не показывал, даже боялся говорить об этом. Летом, когда они жили с бабушкой на даче у тёти Гали, у маминой сестры, он забирался на чердак в сарае и просиживал там целыми днями, выводя корявым детским почерком неровные строчки, а вечером он шёл к друзьям. Однажды ночью, сидя возле костра, он-таки решился прочитать им одно из своих стихотворений. Он жутко боялся, что они начнут над ним смеяться и говорить по этому поводу всякие гадости. Больше всего он опасался Женькиных язвительных шуточек – эта зараза могла всего парой фраз кого угодно вогнать в краску. Её даже взрослые побаивались.

В ночной тишине было слышно только потрескивание дров в костре и нестройный хор цикад.

– Да уж, Емеля… Удивил так удивил! – глубокомысленно изрёк Еремеич, заново раскуривая беломорину.

– Неплохо, – констатировал Серёга Ко́ржин, по прозвищу Коржик, самый серьёзный и молчаливый из их банды. Он, не шевелясь, смотрел на огонь и как всегда думал о чём-то своём.

– Тебе обязательно нужно отнести это в какую-нибудь редакцию, – Пломба снял очки и начал зачем-то их протирать. Он был самым старшим среди них и самым умным. Пашка с Еремеичем долго не могли понять, как он вообще затесался в их кампанию.

– Я вот что ребята, думаю. Пройдёт немного времени, и мы услышим примерно такое, – Фенёк, так все называли Женьку – Женёк-Фенёк, маленькая лисичка – взяла в правую руку в качестве микрофона дровину, заготовленную для костра, а левой обняла Пашку за плечи. – А теперь, уважаемые дамы и господа, перед вами выступит всемирно известный поэт – Павел Романович Емельянов!

И только Булочка смотрела на него молча и с обожанием. В отсвете пламени её глаза блестели так, что Пашке становилось не по себе.

Где они сейчас все?…

Больше, до самых ворот автобазы, Маша не проронила ни слова. Она перелистывала страницы и, молча шевеля губами, вчитывалась в каждую строчку. Пашка, искоса наблюдая за ней, то улыбался, то бледнел, подмечая, что именно она читает. Остановившись возле ворот, Пашка посигналил, как всегда своим фирменным – два длинных, один короткий – чтоб сразу было понятно, что это он прибыл. Пока старая, изрядно помятая и покоцанная воротина отъезжала в сторону, Маша захлопнула тетрадь и судорожно пыталась засунуть её обратно в бардачок. Это было так смешно!

Первым, как ни странно, подошёл поздороваться старик Пахомов:

– Здорово, Павел Романович! – от неожиданности Пашка чуть не потерял дар речи.

– Ну здорово, Пётр Матвеич, – и они обменялись крепким рукопожатием.