Однажды я заметил, что на ней поверх фартучка надета теплая безрукавка.
– Холодно? – спросил я.
– Да, – очень спокойно ответила она. – Морозы у вас тут.
– Да не такие уж сейчас морозы. Двадцать всего.
– Я мёрзну. Я же в Кулябе родилась…
– Вы из Таджикистана? – я искренне удивился.
– Да. И родилась там, и выросла.
– А в России давно?
– Этой весной приехали.
– Чего ж так долго ждали?
– Выбраться не могли.
– Вы ведь русская?
– Конечно…
– Язык их знаете?
– А как же… – Она усмехнулась. – Иначе бы не выжила…
С этого дня всё стало меняться. Понемногу, по полминутки, мы начали разговаривать. Всякий раз мне надо было улучить момент, чтобы рядом никого не оказалось, а это не всегда получалось, так что от одного разговора до другого, бывало, проходила неделя. Но это неважно, главное, она признала меня, перестала относиться, как к обычному словоохотливому покупателю.
Я вел себя осторожно и явно ни о чём не расспрашивал. Конечно, мне хотелось знать, с кем она, что у неё дома, но я рассудил, что если захочет, так сама расскажет. Она как-то дала понять, что живёт с двумя детьми и мамой, а больше ничего говорить не стала. Но мне и этого было достаточно.
Сама она, разумеется, вопросов не задавала. Несмотря на русское происхождение, она всё-таки была восточная женщина, и для неё невозможно было расспрашивать о чём бы то ни было постороннего мужчину. Тем более что сам-то я границу не переступал: с расспросами не лез, на более близкие отношения не претендовал. Выжидал.
Я иногда рассказывал ей какие-то короткие забавные истории из своей жизни. Давно, в молодости ещё, я в театре работал, так что мне было о чём вспомнить. А ей нравилось меня слушать, я видел.
Начался новый год. Снега было много, и сын мой вечерами часто просился пойти к мосту – там, на набережной, спуск был хороший и здорово было кататься на санках. Я, конечно, ходил с ним, только в обход, не по нашей улице. На всякий случай, чтобы не столкнуться с ней: она в это время могла идти домой, а мне в этот момент никак не хотелось с ней встречаться. Я отлично понимал, что это такое маленькое предательство по отношению к обоим, но всё-таки продолжал обходить нашу улицу.
Мы по-прежнему виделись только в магазине, но я заметил, что уже и она мне стала радоваться. Это было здорово, меня прямо распирало от удовольствия, вот только поделиться было не с кем. Не будешь же рассказывать друзьям, что я вот уже три месяца хожу вокруг одной продавщицы и она наконец стала меня замечать.
Я однажды зашел к деду с первого этажа, уж не помню, зачем, и вдруг начал ему рассказывать, что работает в нашем в магазине продавщица, беженка из Таджикистана. Говорю, живется ей трудно, мать у нее старая, болеет, детей двое, и никому дела до нее нет, хотя ведь все они русские. Дед посмотрел на меня и усмехнулся. Я понял его: у тебя дома всё не слава Богу, а ты о какой-то посторонней женщине беспокоишься…
Мне казалось, никто не знает о том, что происходит между нами. Да собственно, что происходит: перекинемся парой фраз, я покупаю, что нужно, и отправляюсь домой. Но вот однажды, когда я забежал в магазин и начал, как обычно, её высматривать, какая-то совсем молоденькая продавщица мне сказала: «А Леночки нет сегодня, она завтра будет работать». Я оторопел. Я-то думал, что всё храню в тайне, а выходит, весь магазин видит, как я из кожи вон лезу, чтобы понравиться…
Как-то утром, ещё восьми не было, я бежал по нашей улице к остановке. Не то чтобы я торопился, а просто холодно было, и я замёрз сразу, как из дому вышел. И тут впереди я увидел Леночку. Видимо, она работала в ночь и теперь домой возвращалась. Была она усталой, я это по спине понял, какой-то съёжившейся, и во мне вдруг такая нежность появилась, что захотелось догнать её и обнять.
– Лена, милая, здравствуйте, – я обратился к ней так, как не позволял себе никогда прежде. – Что это вы такая грустная?
Она печально улыбнулась мне, и я снова увидел, какая же у неё тоска во взгляде. Словно ждёт чего-то и знает, что не миновать. Я замедлил шаг, и мы не спеша, будто прогуливаясь, пошли по нашей улице. Я хотел начать какой-то разговор, но на сей раз не пустяковый, ни о чём, однако Леночка заговорила сама.
Мы шли, а она рассказывала мне о муже, который стал перевозчиком и года два мотался из Таджикистана в Россию, а потом пропал без вести, о матери, так и не сумевшей понять, как же это она, обычная женщина, вдруг в одночасье превратилась в нищую русскую старуху. А ещё о том, что страшно устала и сил уже нет всё время что-то преодолевать в одиночку.
– Мы там были никому не нужны, но мы никому не нужны и здесь. Вот только там я хоть точно знала, что живу среди чужих, а здесь вроде бы кругом свои…
Она говорила всё это, не глядя на меня, и вообще можно было подумать, что это она сама с собой разговаривает, но нет, все её слова были мне предназначены, и, наверное, я был тот человек, кому, как ей казалось, имело смысл их говорить.
Речь её была поразительной. Не так говорят поклонники Пруста, но я давно заметил, что человек, которому немилосердна судьба, лучше понимает, что творится вокруг.
– Леночка, мне так хочется для вас хоть что-то сделать, – начал я, но она тут же перебила.
– А вы можете. У меня никак не получается маме гражданство оформить. Её тут замучили совсем. То бумаг каких-то не хватает, то кровь на СПИД надо сдавать. Ну какой СПИД, ей семьдесят лет! Вы не могли бы посмотреть документы? У меня всё в одной папке собрано.
Конечно, я согласился. Мы договорились, что я приду через день и пораньше, она как раз заступит утром, а в магазине в это время обычно никого не бывает, и можно будет спокойно разобраться с бумагами.
Мы встретились – ещё девяти не было. Я всегда в начале девятого отводил сына в школу и шел на работу, а тут сначала завернул в магазин. Там и правда никого не было, ни одного человека. Она позвала меня в подсобку, мы сели на какие-то дурацкие табуретки, и она протянула мне довольно толстую папку, перевязанную тесемками. Я открыл её, начал смотреть, и вдруг словно что-то толкнуло меня.
Я отложил папку с бумагами и потянулся к ней. Мужчина всегда чувствует, когда можно, а сейчас я точно знал, что можно, и ещё знал, что если не обниму её, то больше этого у нас не будет. Я потянулся к ней, и в ту же секунду она повернулась и посмотрела мне прямо в глаза. Никогда я не видел такой страсти в глазах женщины. Она обняла меня и поцеловала в губы. У меня в голове помутилось. Она целовала меня как женщина, у которой было всё, и подлость, и обман, только счастья не было. Она целовала меня, как в последний раз, исступлённо, и это было что-то большее, чем просто любовь.
Я кинулся на нее как сумасшедший. Клянусь, я бы не остановился, и мне было всё равно, что мы в грязной подсобке, всё это было неважно, потому что бывают минуты, когда любые разумные соображения не стоят ни гроша. Я не помню, что я делал, где были мои руки, помню только её губы и совершенно изумительный яблочный запах, шедший от её тела.
– Леночка, я люблю тебя, – я, задыхаясь, выталкивал из себя эти ненавистные прежде слова и понимал, что не вру, что действительно люблю эту несчастную и прекрасную женщину.
– Молчи, пожалуйста, – выдохнула она, и дрожь пошла по её телу.
Мы оба перестали соображать, но тут в магазин кто-то зашел и начал звать продавца, возмущаться, стучать по прилавку, и тогда она оторвала меня от себя, встала с табуретки и, шатаясь, вышла из подсобки.
Не помню, сколько я сидел там один. Когда ноги перестали дрожать, я поднялся и пошел к выходу. В магазине опять кто-то был. Я посмотрел на неё и очень спокойно, я сам удивился, сказал:
– Я завтра приду, мы поглядим ещё бумаги…
Но больше мы не увиделись.
На другой день я никуда не пошёл: я знал, что у неё выходной. А потом мне пришлось по делам уехать, и вернулся я не сразу, как обычно, а только дня через три. В общем, прошла почти неделя, прежде чем я добрался наконец до магазина и вбежал, как обычно, внутрь, вглядываясь с порога, где же Леночка.
