власти. В том, что отныне вручало оно власть над судьбою страны самодержавию, противопоставившему её Европе.

Глфа третья М«Мморфоза Карамзина

идеи Важно подчеркнуть, однако, что при­чиной этой роковой перегруппировки сил бы­ла вовсе не французская революция, как до сих пор принято ду­мать, но именно наполеоновский свехдержавный гегемонизм, именно унижение России. Революция могла напугать Екатерину, но она не остановила Павла от сотрудничества с Францией. Не уст­рашила она и молодого Александра, который, как вспоминал Чар- торижский, говорил ему, что «с живым участием следил за француз­ской революцией и, осуждая её ужасные крайности, желает успехов республике и радуется им».¹¹⁰

Совсем другое дело наполеоновский гегемонизм. Достаточно припомнить вполне московитский указ Синода, изданный в ноябре 1806 года и приглашавший духовенство «внушать народу, что дело [т.е. война с Наполеоном] идет ни более ни менее, как о защите пра­вославной веры; что Наполеон вошел в соглашение с ненавистни­ками имени христианского и пособниками всяческого нечестия, иу­деями, и... задумал похитить священное имя Мессии».¹¹¹ Короче, речь шла о том, что с Запада движется на Россию антихрист. Это тол­кование MJ-I. Покровского совсем недавно подтвердил и А.Л. Зо­рин: «В идеологическом обосновании кампании 1806-1807 гг. ог­ромную роль сыграла православная церковь. В объявлении Синода от 30 ноября 1806 г., читавшемся во всех церквах, Наполеон обви­нялся в отпадении от христианства, идолопоклонстве, стремлении к ниспровержению Церкви Христовой, а начинавшаяся кампания приобретала характер религиозной войны»¹¹²

Именно такая московитская интерпретация войны как столкно­вения еретической Европы с хранительницей Христовой истины

НО 1ЧП

ИР, вып. 1, с. 33.

Там же, с. 47.

Война

А.Л. Зорин. Цит. соч., с. 163.

Россией и взрыхлило почву для новой идеологии, сделавшей изме­нение расстановки сил в российской элите неизбежным. Старинный екатерининский спор между просвещенными помещиками и Соба- кевичами тотчас и утратил свою былую роль. Значительная часть об­разованного общества объединилась с темной помещичьей массой на общей антиевропейской идейной платформе.

Чего, однако, не понял Пайпс, это очевидного факта, что пере­ход большинства российской элиты на позиции консервативного национализма привел лишь к новому расколу русского дворянства. Просто потому, что офицерская молодежь вернулась из европей­ского похода вдохновленная идеологией прямо противоположной. Она видела свободу и устыдилась отечественных порядков — и са­мовластья и крестьянского рабства. Именно в их отмене и усматри­вала она теперь единственный способ довести до конца петровский прорыв в Европу. Короче, имеем мы здесь дело не с какой-то уни­фицированной идеологией дворянства, но с типичной для России на её исторических перекрестках войной идей.

В этом и состоит ошибка Пайпса. Он попросту игнорирует новый раскол дворянства. Словно бы и декабристы не были дворянами. На самом деле, если уж на то пошло, двадцать два человека из осуж­денных Верховным Трибуналом были сыновьями генералов, три­надцать — сыновьями сенаторов, семь — сыновьями губернаторов и два — сыновьями министров. Короче говоря, Герцен был прав, де­кабристы действительно представляли знатнейшую, родовитейшую часть дворянства. И они тоже предлагали новую дворянскую идеоло­гию — европейскую, между прочим, конституционную и, как небо от земли, отличавшуюся от карамзинской «конституции страха».

Достаточно сравнить основные тезисы карамзинской Записки и конституционного проекта Сергея Трубецкого, чтобы убедиться, что перед нами именно война идей. Один пример. Карамзин гово­рит: «В России государь есть живой закон; добрых милует, злых каз­нит, и любовь первых приобретает страхом последних».[19] Вот что отвечает Трубецкой: «Опыт всех народов и всех государств доказал, что власть самодержавная равно губительна для правителей и для народов... Нельзя допустить основанием правительства произвол

одного человека. Ставя себя выше закона, государи забыли, что и они втаком случае вне закона, вне человечества».^1и

Глава третья Метаморфоза Карамзина

навыворот Таким образом, прав

Пайпс лишь в одном: монархия и впрямь коле­балась. Но и тут дело было не столько в «дискредитированном Про­свещении», сколько в мощи петровской традиции. Я говорю о тра­диции, которая учила: европейское просвещение есть ключ к буду­щему России и первая обязанность правительства в том, чтобы всеми возможными мерами его распространять. О той самой традиции, ко­торую точно выразил Пушкин, говоря, что «правительство у нас всег­да впереди на поприще образованности и Просвещения».¹¹⁵ И что «правительство всё еще единственный Европеец в России».¹¹⁶

Вот почему колебалась монархия: поломать эту петровскую тра­дицию без революции было практически невозможно. Понятно, что император Александр со своими европейскими пристрастиями ре­шительно для такой гигантской пертурбации не годился. Николай, с другой стороны, был словно бы для неё и создан. Точно так же, как был в свое время создан для прорыва в Европу Петр. Короче, лидер попятного движения был в 1825 году на троне.

Но при всей самодержавной власти Николая возможности его были ограничены. Так же, как Петру нужна была для прорыва в Евро­пу идеология такого прорыва (созданная, как мы помним, Крижани- чем), для того чтобы «отрезаться от Европы» новому императору ну­жен был своего рода Крижанич навыворот. Ему нужен был идеолог, способный убедить образованное общество, что петровский период русской истории кончился и отныне европейская образованность лишь подрывает «национальное возрождение страны».

Николай мог жестоко расправиться с декабристами и тем са­мым обезоружить либеральную партию дворянства. Но покуда раз-

Ид

Б.Б. Глинский. Цит. соч., с. 188.

¹¹⁵ А.С. Пушкин. ПСС, М.-Л., 1937-1959. т. XI, с. 223.

Крижанич

³³⁶ Там же, т. XVI, с. 422.

лита была в воздухе страны, покуда жива была петровская традиция, никто не мог гарантировать, что «безумие наших либералов» не под­нимет голову снова. Между тем Николаю нужна была именно такая га­рантия, что внутридворянский идейный раскол окончательно подав­лен. У нас есть документальное подтверждение этого. Как сказал импе­ратор французскому послу Ле Феронне, «я хочу вас заверить, что нет оснований для тревоги, которую безумие наших либералов могло вы­звать в Париже. Я вам гарантирую, что пройдет очень много времени прежде, чем они будут в состоянии повторить такую попытку».¹¹⁷

Это было, однако, легче сказать, чем сделать. В XIX веке одной грубой полицейской силы было для этого недостаточно. Требова­лось еще и обоснование идейное. Кто-то должен был авторитетно опровергнуть лежащую в основе петровской традиции идею, что другого просвещения, кроме общеевропейского, не существует. Вот почему главная задача, стоявшая перед николаевским «Крижани- чем навыворот», сводилась, по сути, к попытке доказать, что другое просвещение, отдельное от Европы, есть. И таким образом не только освободить правительство от обязанности быть в России «единствен­ным европейцем», но и санкционировать возвращение в Московию, сколько возможно это было в XIX веке. Ибо другого способа гаранти­ровать страну от новой вспышки «безумия наших либералов» просто не существовало. Говоря словами А.А. Корнилова, нужно было дать «самовластию, к которому Николай был склонен по натуре, возвы­шенную идеологию, подвести под неё „принцип"».¹¹⁸

А уж Николай, конечно, не замедлил бы сделать из этого «прин­ципа» все необходимые практические выводы. Почему бы, напри­мер, не узаконить то, что назвали мы здесь московитским просве­щением, официально запретив какое бы то ни было образование крестьянским детям, дабы «не развить у них мысль о выходе из того состояния, в котором они находились»?¹¹⁹ И ведь вправду, если ве­рить А.А. Корнилову, «Николай Павлович задумал издать в этом смысле особый законодательный акт... и хотел предложить Государ-