W. Bruce Lincoln. Nicholas I. Emperor and Autocrat of All the Russias, Northern Illinois Univ. Press, 1989, p. 84.

A.A. Корнилов. Цит. соч., с. 152.

/

Там же, с. 158.

ственному Совету обсудить этот вопрос» (отговорил его В.П. Кочу­бей, представив, что «опубликование [такого закона] может повре­дить новому правительству во мнении иностранных держав».)¹²⁰

Это, конечно, лишь частный пример практического применения «возвышенной идеологии». Другой пример привёл Иван Киреев­ский в негодующем письме Вяземскому, жалуясь, что литература «уничтожена ценсурою неслыханною, какой не бывало с тех пор, как изобретено книгопечатание».¹²¹ В принципе, однако, требова­лось от «Крижанича навыворот» обосновать три главныхтезиса.

Что самовластье есть национальная идея России, ее' основа и гордость, её Палладиум.

Что русская история и культура принципиально отличны от европейских, по каковой причине у нас «безопаснее порабо­щать людей, нежели дать им не вовремя свободу» и «всякая новость в государственном порядке есть зло».

Что народ — ив первую очередь образованное общество — должны быть перевоспитаны в духе преданности самодер­жавию и московитскому просвещению.

И тут Пайпс, конечно, опять почти прав: идеолога такого масштаба и авторитета могло предложить тогда новому правительству только реакционное дворянство. В противоположность либеральному дека­бризму онс^предложило консервативный национализм Карамзина.

Глава третья Метаморфоза Карамзина

«Возвышенная идеология».

Тезис первый Едва ли удивится

после этого читатель, почему так много мес­та уделено здесь полемике вокруг метаморфозы Карамзина. Если уж Ю.М. Лотман полтора столетия спустя после смерти мэтра так

Там же.

М.И. Гиллельсон. ПА Вяземский, с. 335.

и не смог освободиться от магии его либерального прошлого, то что же говорить о современниках Карамзина? Сила его как раз и была в этой двойственности его репутации, благодаря которой одинако­во любезен он был и Уварову, и Пушкину. Именно поэтому оказался он моральным и идейным символом как для Николая и дворянского большинства, так и для либеральных «декабристов без декабря». И именно поэтому никто другой, кроме разве самого Николая, не сыграл такую решающую роль в соскальзывании России в новый исторический тупик, как Карамзин.

Нет, в отличие, допустим, от графа Николая Мордвинова (кото­рый, к слову, оказался единственным членом Верховного Трибуна­ла, протестовавшим против смертного приговора декабристам), Ка­рамзин не был консерватором в том традиционном смысле, в каком понимает это Пайпс. Во всяком случае Эдмунд Бёрк, основатель ев­ропейского консерватизма, своим бы его не признал. В конце кон­цов Бёрк, как и Мордвинов, всю жизнь боролся за ограничение са­мовластья. Не был Карамзин и охранителем, как думал Пыпин. Он был консервативным революционером, идеологом самодержав­ной революции XIX века.

С обоснованием первого тезиса «возвышенной идеологии» справился Карамзин, на беду России, очень даже успешно. Он дей­ствительно внушил не только Николаю, но и всем его наследникам на российском престоле идею, что без самодержавия «Россия должна погибнуть». И создал тем самым мощный идейный капкан, из которого ни один из нихтак до самого конца и не выкарабкался.

Вот его аргумент.

«Можно ли и какими способами ограничить самовластие в России, не ослабив спасительной царской власти? Умы легкие не затрудняются ответом и говорят: можно. Надобно только поставить закон еще вы­ше государя. Но кому дадим право блюсти неприкосновенность этого закона? Сенату ли? Совету ли? Кто будут члены их? Выбираемые госу­дарем или государством? В первом случае они угодники царя, во вто­ром захотят спорить с ним о власти — вижу аристократию, а не мо­нархию. Далее: что сделают сенаторы, когда монарх нарушит Устав? Представят о том его величеству? А если он десять раз посмеется над ними, объявят ли его преступником? Возмутят ли народ?.. Всякое доброе русское сердце содрогнется от сей ужасной мысли. Две власти

государственные в одной державе суть два грозные льва в одной клет­ке, готовые терзать друг друга, а право без власти есть ничто»}²² Коротко говоря, изящный аргумент Карамзина сводился ктому, что конституционная монархия в России в принципе невозможна. В Ев­ропе возможна, а у нас нет. Читатель, конечно, понимает, как доро­го обошелся стране этот аргумент. Ведь означал он в конечном сче­те смертный приговор российской монархии. Просто потому, что, как показал европейский опытХ1Х-ХХ веков, единственным спосо­бом её сохранить была именно трансформация абсолютизма в кон­ституционную монархию. Во всяком случае выжила она лишь там, где монархия согласилась на такую трансформацию. Аргумент Ка­рамзина отрезал этот спасительный для монархии путь.

Нотакова была его власть над умами всех постниколаевских самодержцев, что, как мы помним, даже правнук его ученика Ни­колай II уже после революции пятого года и вопреки всякой логике восстановил в Конституции империи титул самодержца. Благодаря Карамзину, все наследники Николая Павловича на российском престоле намертво усвоили, что выбора у них нет: либо самодер­жавие, либо гибель страны. Чем это должно было кончиться, мы знаем. История таким образом доказала, что Россия и впрямь ев­ропейская страна и, вопреки Карамзину, самодержавие не может жить в ней вечно.

Конечно, позднее средневековье в России, как и во всякой ев­ропейской стране, знало и идею божественной инвеституры вер­ховной власти, и ценность её легендарного происхождения. Осно­воположник Московии Иван Грозный даже, как известно, назначил себе в предки по прямой линии самого Августа Кесаря. Помним мы, однако, также, что результатом его деятельности были разорение страны, великая Смута и пресечение династии.

Романовы, в отличие от Рюриковичей, пришли к власти по ре­шению Земского собора 1613 года. Ни тебе божественной инвести­туры, ни легендарного происхождения. Они, собственно, и династи­ей-то стали лишь после Павла в начале XIX века. Как в таком случае могла быть идеологически оправдана легитимность их самодержа­вия? Что бы ни утверждали впоследствии консервативные национа-

¹²² НМ. Карамзин. Цит. соч., с. 48.

листы о сакральном предназначении власти Романовых, единствен­ное её рациональное оправдание (на дворе все-таки стоял XIX век) предложил Карамзин: без самодержавия Россия погибнет.

Тезис второй Почему, однако? По­чему, скажем, Англия спокойно без самодержа­вия обошлась — и даже монархию сохранила! — а Россия непременно должна была без него погибнуть? С ответом на этот вопрос Карамзин справился еще лучше. И был он обманчиво прост: потому что Россия не Англия. Это правда, что современная Европа не терпит самовластья и нет в ней крестьянского рабства. Ну и что? Мы — «другие», у нас дру­гая история, другие «правила, мысли народные» (или, как скажет впос­ледствии на ученом жаргоне Б.Н. Миронов, «архетипы сознания»).

«У нас не Англия; мы столько веков видели судью в монархе и до­брую волю его признавали вышним уставом».¹²³ Словно бы Англия не признавала абсолютную власть монарха больше веков, чем Россия.

И еще: «Выражение le conceit d'etat entendu [вняв мнению Госу­дарственного Совета] не имеет смысла для гражданина российско­го; пусть французы употребляют оное... в самодержавии не надоб­но никакого одобрения для законов, кроме подписи государя».¹²⁴ Словно бы у французов всегда был le conceit d'etat.

И еще: «Кстати ли начинать русское Уложение [как предложил Сперанский] главою о правах гражданских, коих в истинном смысле не бывало и нет в России?»¹²⁵ Словно бы в Европе «права граждан­ские» с неба упали, а не были установлены законодательным актом. Одним словом, вспомним очень точное замечание А.Н. Пыпина: «Русская жизнь отделена была от жизни европейской и даже проти­вопоставлена последней».