Только — какая печаль! — странным образом перестал он за де­сятилетия, отделявшие его Письмо от Записки, понимать, что, если самовластье плохо для людей вообще, то плохо оно и для русских. И напишет этот поздний Карамзин совсем в духе «архаиста» Шиш­кова: «Если бы Александр... взял перо для предписания себе иных законов, кроме Божиих и совести, то истинный добродетельный гражданин российский дерзнул бы остановить его руку и сказать

А. И. Тургенев. Политическая проза, М., 1989, с. 203.

Н.М. Карамзин. Цит. соч., с. 25.

„Государь, ты преступаешь границы своей власти... ты можешь всё, но не можешь законно ограничить её..."».⁸⁶

Такие метаморфозы грустны, но нелепо ведь отрицать, что они случаются. Узнал ли бы кто-нибудь в позднем Сперанском, предсе­дательствовавшем в комедии суда над декабристами (где судьи ни о чем их не спрашивали и многие из обвиняемых даже не знали, что их судят), того блестящего молодого юриста и замечательного ре­форматора, который за полтора десятилетия до этого предложил свой проект конституционного преобразования России? Узнал ли бы кто-нибудь в позднем Льве Тихомирове, консервативном нацио­налисте и мрачном фанатике самовластья, пламенного вождя наро­довольцев, приводившего в трепет всю иерархию империи? А ведь были это как будто бы те же самые люди...

И тем не менее поздний Тихомиров убежденно повторял вслед за поздним Карамзиным, что в России, в отличие от Европы, граждан­ские права и общественное благополучие могут быть достигнуты лишь ценою отказа от прав политических. И точно так же поздний Сперан­ский запятнал свою совесть, не говоря уже о репутации безупречного юриста, приговаривая к смерти цвет русской молодежи. Но если мог­ла такая чудовищная метаморфоза приключиться с этими выдающи­мися людьми, то почему не могла она произойти с Карамзиным?

Глава третья

Метаморфоза Карамзина J]_{0TM8H П}р_0ТИВ ПЫПИНЭ

И тем не менее Юрий Михайлович (и, как я по­дозреваю, десятки стоящих за ним либеральных историков и культу­рологов) признавать метаморфозу Карамзина отказался. Слишком дорог, надо полагать, был ему ранний, европейский, так сказать, Ка­рамзин, чтобы пожертвовать им ради позднего консервативного на­ционалиста. Он готов был стоять до последнего против разбазарива­ния золотого либерального фонда русско-европейской культуры, на который, как он думал, покушался Пыпин.

Понять его мотивы несложно: непреходящий вклад Карамзина в историю русской культуры огромен и очевиден, что по сравнению с ним тривиальные соображения текущей политики? Но в том-то

⁸⁶ А.И. Тургенев. Политическая проза, М., 1989, с. 203.

и дело, что вовсе не о текущей политике говорил Пыпин, но о войне идей, которая в стране с двойственной политической традицией, как Россия, решает судьбу той самой культуры, на защиту которой так беззаветно бросился Лотман.

Допустим, на перекрестке середины XVI века победили и стали на много поколений руководящими идеи Ивана Грозного. В резуль­тате Россия, по словам Ключевского, «в XVII веке оказалась более отсталой от Запада, чем была в начале XVI»⁸⁷ Причем, отсталой не только технологически, но и культурно. Место Ньютона занял в ней Кузьма Индикоплов.

А победи на очередном перекрестке в середине XIX века идеи Карамзина, не состоялась бы в России Великая реформа 1861 го­да — и не было бы ни освобождения крестьян, ни суда присяжных, ни либеральных земств. И кто знает, состоялись ли бы Лобачевский или Чехов. Эту решающую роль войны идей в судьбах русской куль­туры понимал Пыпин. Лотман её, к сожалению, не увидел. И поэтому оказалось ему нечего возразить Пыпину по существу дела. Един­ственное, что оставалось самому, пожалуй, выдающемуся культуро­логу советской эпохи, — отыскать в броне оппонента хоть какую-ни­будь фактическую ошибку.

Вот, однако, полный текст крамольного высказывания, на кото­рое обрушился Лотман. «Есть немалые основания думать, что идеи Карамзина, воплотившиеся в Записке, имели практическое влияние на идеи наступившего [т.е. николаевского] царствования. Когда рус­ская общественная мысль в начале нового царствования пережива­ла трагический кризис, Карамзин со всей нетерпимостью и ожесто­чением, какие производила его система, внушал свои идеи людям нового периода. Этими советами и внушениями наносил он свою до­лю зла начинавшемуся нравственному пробуждению общества, он рекомендовал программу застоя и реакции»⁸⁸

Выделенная жирным шрифтом полуфраза и впрямь выглядит ошибкой. Уже в первые недели николаевского царствования Ка­рамзин был смертельно болен и, естественно, едва ли мог персо­нально внушать свои идеи «людям нового периода». Я не говорю

В.О. Ключевский. Сочинения, М., 1957, т. 3, с. 259.

А.Н. Пыпин. Общественное движение..., с. 254 (выделено мною. — А.Я.)

Александр Николаевич I Пыпин\

уже о том, что Записка стала доступна публике лишь после 1836 года (её нашли в архиве покойного Аракчеева).

Но ведь смысл высказывания Пыпина вовсе не в персональных «внушениях», он в «практическом влиянии [идей Карамзина] на идеи наступившего царствования». А идей-то своих Карамзин нисколько, как мы видели, при жизни не скрывал — ни от Николая, ни от «передовых ли­тераторов». Ну, вотуж совсем не Пыпин, а известный историк А.А. Кор­нилов пишет, причем, полвека спустя после Пыпина, что «Николай ста­рался осуществить... ту самую систему, которую русским государям ре­комендовал... Карамзин, лично наставлявший императора в 1825 г».⁸⁹

Более того, Корнилов подчеркивает: «доверие к государственной мудрости Карамзина было в Николае Павловиче так сильно, что он со-

⁸⁹ А.А. Корнилов. Курс русской истории XIX века, М., 1993. с. 193- бирался, по-видимому, дать ему постоянный государственный пост, но умирающий историограф вместо себя рекомендовал в сотрудники Николаю более молодых своих единомышленников, давших впослед­ствии окончательную формулировку той системе Официальной На­родности, отцом которой был Карамзин».⁹⁰ Ну не сговорились же, право, Корнилов с Пыпиным. Какое еще доказательство надобно, что­бы увидеть, что Пыпин был прав и, пусть не лично, но книгами своими, но самой логикой исторической концепции, не говоря уже о влиянии его единомышленников (двое из них, в том числе граф Уваров, стали министрами николаевского правительства), Карамзин действительно «внушил свои идеи людям нового периода»?

И ровно ничего не меняет в этом решающем обстоятельстве ар­гумент Лотмана, что «Карамзин более, чем кто-нибудь другой, был человеком европейского просвещения».⁹¹ Трагично, без сомнения, что человек европейского просвещения оказался отцом Официаль­ной Народности. Но ведь факт. А больше ничего Пыпин, собственно, и не утверждал.

Не помогает и популярное противопоставление раннего Карам­зина Шишкову с его московитским архаизмом. Конечно, по сравне­нию с Шишковым, Карамзин и впрямь был европейцем. Но доста­точно ведь сравнить его идейное оправдание николаевского «раз­рыва с Европой» хотя бы с идеями Сперанского, не говоря уже о Муравьеве, чтобы не осталось сомнений, что пахло от историчес­кой концепции Карамзина отнюдь не Европой, пахло Московией.

Не спасают положения ни тезис Ю.С. Пивоварова, что Карамзин создал в России «модель независимого человека»,⁹² ни тезис Е.Л. Рудницкой о типе либерализма, «который генетически восхо­дит к Карамзину — выбор внутренней свободы, не нуждающейся в свободе внешней, в конституционно-правовых гарантиях»⁹³ Слов нет, Карамзин умел «истину царям с улыбкой говорить», но ведь ис­тина-то его была реакционной, а «внутренняя свобода» возможна, если верить Солженицыну, и в ГУЛАГе. И вообще можно ли считать