Ну, разве что несчастное сиротское детство будущего Грозного ца­ря, из которого вышел он «недоверчивым, пугливым, нервным».¹² Нет, конечно, были* добавляют авторы, и другие обстоятельства, повлияв­шие на характер царя. Например, двухсотлетнее ордынское иго. Нель­зя ведь в самом деле забыть, что «Москва перенимала из Орды мно­гие порядки управления, а главное — безусловное и полное подчине­ние золотоордынскому владыке... В этом смысле власть московских князей... сформировалась под влиянием не столько далеких западных королевств... сколько под влиянием близких восточных деспотий».¹³

Положим, Литва и Польша были все-таки поближе восточных де­спотий. Но так или иначе мы пока что в пределах все того же Правя-

Отступление

Там же, с. 147. Там же, с. 144.

щего Стереотипа. Читатель, надеюсь, помнит его главный постулат, что ордынский «черный ящик» каким-то образом полностью преоб­разовал саму цивилизационную природу русской государственнос­ти. Войдя в него вполне европейской Киевско-Новгородской Русью, вышла из него страна деспотическим монстром. Семь столетий араб­ского владычества так почему-то и не сумели сделать ничего похоже­го с испанской или с португальской государственностью, а вот двух веков золотоордынского владычества оказалось, видите ли, вполне достаточно, чтобы сделать это с государственностью русской.

Всё это, впрочем, абстракции, попытка задним числом объяс­нить самодержавную революцию Грозного. Как, однако, быть с кон­кретными фактами? С Европейским столетием России, например, случившимся, как мы помним, после свержения ига? Как быть с цар­ствованием Ивана III, с вполне европейским преобладанием денег над барщиной, с расцветом идейного плюрализма в 1490-е или с опередившей Европу стратегией церковной Реформации, которые уж никак не могли быть заимствованы у «восточных деспотий», сколь бы близко они ни располагались? Просто потому, что не было и быть не могло ничего подобного в этих деспотиях. Как быть, нако­нец, с реформами Правительства компромисса — с ограничением царской власти или с введением местного самоуправления?

Тут на помощь авторам тома VIII приходит другой, уже известный нам постулат Правящего Стереотипа — об однолинейности развития средневековой Москвы. Помните, Юрьев день как первый шаг кре­постного права или «тоталитаризм» Ивана III как увертюру к тирании Ивана IV?

Оказывается, что влиянием «близких восточных деспотий» мож­но объяснить, по мнению авторов тома VIII, не только революцион­ные события 1560-х, но и вообще «власть великих московских кня­зей, в первую очередь Ивана III, Василия III, а позднее Ивана IV Гроз­ного».¹⁴ Иначе говоря, ни расцвета идейного плюрализма при Иване III, ни стратегии Реформации не было, как не было никакой самодержавной революции при Иване IV. Все они одним мирром

¹⁴ Там же.

мазаны. И даже то удивительное обстоятельство, что при Иване III люди с Запада бежали в Россию, а в 1560-е они почему-то побежали в противоположном направлении, повисает вдруг в воздухе.

Что поделаешь, словно бы говорят они читателю, у Правящего Стереотипа свои законы и не нам их нарушать. Тем более на деньги ЮНЕСКО, спонсирующей наш том. И ведь правда, так делают мно­гие эксперты — и на Западе и в России. Особенно в России, где по­литики всех цветов спектра рутинно декларируют, что их родина всегда была «страной рабов». И что-то я не слышал, чтобы эксперты публично дезавуировали своих безответственных сограждан. Не­смотря даже на то, что политики эти регулярно ссылаются как на высший свой аргумент на «тысячелетнюю историю России». Иначе говоря, включают в нарисованный ими «холопский» ландшафт не только Европейское столетие России, о котором у нас речь, но даже три с половиной столетия Киевско-Новгородской Руси, когда, как знает любой эксперт, традиция вольных дружинников решительно преобладала над холопской.

Не буду голословным. Вот хоть два примера. Станислав Белков- ский, рьяный державник, не устающий проповедовать императив «возрождения в сегодняшней России Православия, Самодержавия и Народности», ссылается, как мы уже говорили, на всё ту же «тысяче­летнюю историю».¹⁵ Но на неё же ссылается и Борис Немцов, либерал и антипод Белковского. Он тоже уверен, что «Российское общество оказалось генетически не подготовлено жить без государственного па­тернализма, ибо тысячелетняя история России есть история рабства».¹⁶

Пусть авторы тома VIII делают вид, что не замечают этого торжест­вующего невежества, тиражируемого средствами массовой инфор­мации. Но никто ведь не обязывал их подбрасывать хворосту в огонь, утверждая, что в средневековой Москве «особенно ощути­мо чувствовалось влияние деспотических государств Востока».¹⁷ Или что «рабское подчинение монарху... перешло на всю систему отно-

15

■ AIF Press Center, February 8, 2005, www.fednews.ru

(обратный перевод с английского). Johnson's Russia List, March 18, 2005 (обратный перевод с английского).

¹⁷ «Том VIII», с. 143.

шений в России» и «князь или боярин падали ниц перед великим князем», требуя «такого же холопского подчинения от своих васса­лов».¹⁸ Сильно ли в самом деле отличаются эти утверждения от зна­менитой фразы основоположника евразийства князя Николая Тру­бецкого, что «так называемое освобождение от татарского ига» све­лось к перенесению ханской ставки из Сарая в Москву?¹⁹

Действительная проблема тома VIII, однако, в другом. В том, что его авторы отчаянно противоречат сами себе. Посреди всех их утвер­ждений о «холопском подчинении вассалов» они неожиданно замеча­ют: «Не надо думать, что... власть великого князя была абсолютно не­ограниченной. Существовала Боярская дума... Довольно значитель­ной была власть наместников на местах. При Василии III сложилась и система местничества, с которой было тяжело бороться даже вели­кому князю».²⁰ Мало того, оказывается вдруг, что неизвестно каким образом сложилось в этой «евразийской державе» и сословное пред­ставительство. И объясняется, что это «когда монарх правит совмест­но с представителями сословий». В свою очередь это, оказывается, «говорило о зарождении первых признаков гражданского общества в России, т.е. такого общества, когда сословия получают доступ к влия­нию на решения властей».²¹ Как, однако, увязывают авторы «холоп­ское подчинение» с «сословным представительством» и тем более с «признаками гражданского общества» — для меня загадка.

Но и это ведь еще не всё. Под влиянием сословий «пришел ко­нец безобразиям кормленщиков, этих насильников, вымогателей и взяточников, кормления были отменены, а на место кормленщи­ков пришли органы местного земского самоуправления. Отныне все дела вершили выборные люди... черносошные крестьяне сами вы­бирали своих управителей — старост и целовальников. Такие же по­рядки были введены в городах, среди посадского населения».²²

Там же, с. 146.

Цит. по: Россия между Европой и Азией: евразийский соблазн, М_м 1993, с. 72.

Том VIII, с. 145.

Там же, с. 151.

Там же.

Это в какой же стране, помилуйте, происходило? Неужели в той самой, чью «холопскую» политическую культуру, заимствованную из «ближних восточных деспотий», только что так выразительно живо­писали нам те же авторы? Боюсь, читатель так уже безнадежно те­перь запутан этой фантасмагорической эклектикой, что придётся нам самим распутывать её в Иваниане.Правда, о главном, о пункте 98 Судебника 1550 года, на 8оо страницах тома VIII — ни слова. Но ссылка на позднейшую жалобу Ивана Грозного, адресованную уже не существовавшему Правитель­ству компромисса, каким-то образом уцелела. А в ней, между про­чим, упрек бывшим министрам, что сами они «огосударилися, как хотели, а с меня государство сняли. Словом яз был государь, а делом ничем не владел».²³Ничего себе «царство холопов», где царь ничем не владел! Так чем же в таком случае была Москва до рокового момента, когда «Иван, прозванный Грозным, установил жестокую личную диктату­ру»?²⁴ Была она «евразийской державой», где «князь или боярин па­дали ниц перед великим князем» или европейским государством с «сословным представительством» и «признаками гражданского общества»?Вот же где на самом деле загвоздка. Ибо не дает на неё ответа том VIII, в котором безнадежно смешано и то и другое — великий дед с «кровопийственным» внуком, сословное представительство с по­головным холопством, местное самоуправление с «восточным дес­потизмом». Исчезла динамика, исчезла борьба между традицией вольных дружинников и холопской, патерналистской, исчезла живая драма тех решающих лет.