Другой советский историк С.М. Каштанов не увидел в этом эпи­зоде ничего, кроме скандального провала Ивана III, тем более, что провал этот был, по его мнению, исторически закономерен: «В рус­ском государстве XVI века еще не созрели экономические предпо­сылки для ликвидации феодальной собственности на земли монас­тырей и церквей».⁶² Какие именно предпосылки не созрели? Неизве­стно. В чем, по крайней мере, должны были такие предпосылки состоять? Тоже неизвестно. И почему созрели эти таинственные предпосылки даже в Исландии, а в Москве нет?

Действительная ирония истории заключалась совсем в другом. А именно в том, что когда великому князю позарез нужна была адек­ватная идейная поддержка, либеральная интеллигенция, им выпес­тованная, для такой поддержки не созрела.

Он просто не дождался следующего поколения нестяжателей. То­го, что могло бросить в лицо иосифлянским иерархам решающий аргумент, который в его руках без сомнения оказался бы смертель­ным для них политическим оружием. Да, благоверные прародители наши, великие князья московские, — положил бы великий князь на стол аргумент Патрикеева, — и впрямь жаловали монастыри «града­ми, волостями, слободами и селами». Этого не отрицаем. Однако, «какая может быть польза благочестивым князьям, принесшим все это Богу, если вы употребляете их приношения неправедно и лихо- имственно, вопреки их благочестивому намерению? Сами вы изоби­луете богатством и объедаетесь сверх иноческой потребы, а братья

С.М. Каштанов. Ограничение феодального иммунитета правительством русского Централизованного государства. Труды Московского Государственного историко-ар- хивного института, т. XI, M., 1958, с. 270-271.

ваши крестьяне, работающие на вас в ваших селах, живут в послед­ней нищете... Как хорошо вы платите благоверным князьям за их благочестивые приношения! Они приносили свое имущество Богу для того, чтоб его угодники... беспрепятственно упражнялись в мо­литве и безмолвии, а вы или обращаете их в деньги, чтоб давать в рост, или храните в кладовых, чтоб после, во время голода, прода­вать за дорогую цену».⁶³

Буквально за несколько десятилетий выросла из отшельников и моралистов в политических деятелей и бойцов (и между прочим, в великолепных публицистов, которых не устыдились бы взять к себе в компанию ни Герцен, ни Достоевский) первая славная когорта рус­ской интеллигенции. Какой короткий путь во времени и какая про­пасть между робким Паисием Ярославовым, убоявшемся монахов Троицы, и Вассианом Патрикеевым, перед которым пасовал Иосиф! Но происходило это уже при другом царе, ничем не напоминавшем Первостроителя. Иван III разбудил источники идейного творчества, и оно теперь развивалось самостоятельно. Росла блестящая интел­лигенция, способная осмыслить отечественную историю, как сам он не умел. Приходили мыслители-профессионалы, способные служить свою службу стране не мечом, не кадилом или сохой, а тем, в чем сильны были только они — духом и мыслью.

Беда была лишь в том, что они опоздали.

Что на самом деле объясняют нам события 1503-1504 гг., это ве­ликий перепуг церковников полвека спустя, когда четвертое нестя­жательское поколение, ученики Вассиана и Максима Грека, продик­товали молодому царю его знаменитые — и убийственные — вопро­сы Стоглавому Собору 1551-го. Впервые после смерти Ивана III грозно заколебалась тогда под их ногами почва. Не требовалось быть семи пядей во лбу, чтобы понять: окажись молодой государь хоть сколько-нибудь подобен деду, он бесспорно сделает с их земля­ми то же самое, что уже сделали в его время в Европе Христиан III, Густав Ваза или Генрих VIII.

Подарком судьбы должен был в этих условиях выглядеть в глазах

⁶³ А.С. Павлов. Цит. соч., с. 71.

Глава третья Иосифляне и нестяжатели

церковников внук первостроителя, тщеславный, легко внушаемый и готовый на все ради иллюзии «першего государствования». Вот ко­го без труда удалось им склонить — вместо секуляризации церков­ных земель — к самодержавной революции и к «повороту на Герма­ны». Несмотря даже на парадокс В.И. Алексеева. Помните «государ­ственники иосифляне выступили против государства, а в интересах государства — либералы, заволжские старцы»? Увы, интересы госу­дарства было последним, что волновало Ивана IV — и иосифлян.

Упущенный шанс

Вот почему эксперты, которые отмахивались от серь­езного анализа событий 1503-1504 гг., по сути, лишь повторяли ниги­листическую мысль Г.В. Плеханова, помогая ей тем самым стать гос­подствующей. Вот что он писал: «Спор о монастырских землях, толк­нувший мысль московских духовных публицистов в ту самую сторону, в которую так рано и так смело пошла мысль западных мо- нархомахов, очень скоро окончился мировой сделкой. Иван III поки­нул мысль о секуляризации московских имений и даже согласился на жестокое преследование ненавистных православному духовен­ству жидовствующих, которых еще так недавно и так недвусмыслен­но поддерживал».⁶⁴

Здесь эпическая борьба государства и церкви, борьба за рус­скую Реформацию, продолжавшаяся на протяжении четырех поко­лений, подается как мимолетный и незначительный эпизод. Неизве­стно, откуда взялся, мелькнул и неизвестно, куда исчез, не оставив по себе следа. Но почему, если уж как бы само собою всплывает сравнение нестяжателей с западными монархомахами, не довести его до логического конца? Откуда взялись на Руси нестяжатели? Да оттуда же, откуда монархомахи. Везде в Европе это раннее и смелое Движение мысли переплетено было с крестьянской свободой, с за­рождением аллодиальной (т.е. вполне частной собственности) и с ро­стом городской предбуржуазии. Так ведь именно это и происходило,

⁶⁴ Г.В. Плеханов. Сочинения, М, — Л., 1923-27, т. 20, с. 144.

как мы видели, в досамодержавной России. Именно с борьбы денег против барщины и начал я эту главу.

Везде в Европе было это раннее и смелое движение мысли свя­зано с включением в общую государственную систему автономных феодальных образований, конкурирующих с её центром. Так ведь и Россия переживала то же самое. Один за другим пали Ростов, Тверь и Новгород. Оставалась церковь — самая мощная феодальная корпорация средневековой Руси. Везде в Европе борьба с земель­ной собственностью церкви была органично встроена во внутрен­нюю политику складывающихся абсолютных монархий. Так ведь и в России была она лишь продолжением Угры и новгородских экс­педиций.

Как же можно рассчитывать на понимание русской истории и са­мих себя — ее законных наследников, — столь небрежно и высоко­мерно отмахиваясь от ключевого её события? Даже если считать, как Плеханов, что не свершившееся, не давшее результата, не имеет значения. Но ведь и этот ответ в данном случае не проходит. Уж один-то след борьба нестяжательства против иосифлянской иерар­хии во всяком случае оставила — и кому, как не Плеханову, русско­му интеллигенту и оппозиционеру, следовало об этом помнить?

Она оставила традицию русской либеральной мысли. Оставила традицию сочувствия угнетенному маленькому человеку (всё так на­зываемое «крестьянолюбие» русской литературы идет от нестяжате­лей, первым крестьянолюбом был Вассиан). Традицию терпимости к инаковерующему меньшинству (никто в тогдашней Москве, кроме нестяжателей, не боролся против смертных приговоров еретикам). Традицию инакомыслия (и отвагу выступить против устрашающего большинства). Традицию европейского рационального подхода к миру (и веру в разум как высшую силу, данную человеку, противо­поставленную внешней дисциплине и слепому повиновению).

Нестяжательство было началом русского европеизма, течения мысли, много столетий спустя названного западничеством, хотя и возникшего без всякого участия Запада. Это ведь только в писани­ях моих коллег, считающих допетровскую Россию страной фатально­го деспотизма, могла русская интеллигенция внезапно свалиться

с европейских небес в 1830-е. И кстати, идеи заклятых противников западничества, переживающие новое рождение в сегодняшней Рос­сии — «Святая Русь» или «Москва — Третий Рим», — ведь и они, как мы видели, выдвинуты были иосифлянами в ту же эпоху, на волне той же борьбы. Значит, и впрямь была уже в XVI веке в России идео­логически изощренная интеллигенция — и про- и антиевропейская.