Там же.

Сочинения преподобного Максима грека в русском переводе, изд. Троице-Сергиев- ^ской Лавры, ч. 1,1911, с. 72.

КОНЕЦ ЕВРОПЕЙСКОГО СТОЛЕТИЯ РОССИИ

сийские начальники монашества и чудотворцы» — Антоний и Феодо­сии Печерские, Варлаам Новгородский, Сергий Радонежский, Дмит­рий Прилуцкий, которые «жили в последней нищете так что часто не имели даже дневного хлеба, однако монастыри не запустели от ску­дости, а возрастали и преуспевали во всем, наполнялись иноками, которые трудились своими руками и в поте лица ели хлеб свой».⁵⁴

Видите отчетливый сдвиг в реформационной риторике нового поколения нестяжателей? Вассиан, в отличие от Нила, уже не пропо­ведует «скитский подвиг». Он не против монастырей, лишь бы их обитатели вместо «заботы о приобретении сел» трудились «своими руками и в поте лица ели хлеб свой». А Иосифу с его диалектической мистикой относительно личностей и коллектива уничтожающе отве­чал Максим Грек: «Смешное что-то ты говоришь и ничем не отличаю­щееся от того, как если бы некоторые многие без закона жили с од­ной блудницей, и будучи в этом обличены, каждый из них стал бы го­ворить о себе — я тут ни в чем не погрешаю, ибо она одинаково составляет общую принадлежность».⁵⁵

Это уже не было робкое морализаторство их учителя. Это было политическое оружие, ибо изображало современное церковное не­строение как кару Божию за измену древнему преданию, за поруга­ние «нашей русийской старины». Это был уничтожающий ответ иоси- флянскому большинству Собора.

Но было поздно. Не поспела юная русская интеллигенция на по­мощь своемудидеру. 28 июля 1503 года он был наполовину парали­зован, удар «отнял у него ногу, и руку, и глаз».

правда, мимоходом странный парадокс; «Против государства высту­пили государственники иосифляне, а в интересах государства, ус­ловно говоря, либералы, заволжские старцы».⁵⁶ Но не считая, по-ви­димому, этот удивительный парадокс достойным анализа, автор тут же присоединяется к апологии А.В. Карташева: «Тихая бесшумная победа иосифлянства [на Соборе 1503] очень показательна... Общий ход землевладельческого хозяйства всех творческих сил страны втя­нул, включил в себя собственническую энергию церковного люда — архиерейских кафедр, монастырей и приходских единиц».⁵⁷ Что это должно означать, ей-богу, не понимаю. На первый взгляд откровен­ная абракадабра. Но читаем дальше: «Сама собою взяла над всеми верх и расцвела, засветилась бенгальским огнем и затрубила побед­ной музыкой, увенчавшая иосифлянскую историософию песнь о Москве — III Риме».⁵⁸

Выходит, поражение, которое нанесли великому князю и, как признал В.И. Алексеев, даже «государственным интересам» иосиф­ляне, с лихвой перекрывается имперской «песнью о III Риме»? Имен­но так, подтверждает А.В. Карташев, подводя итог изысканиям орто­доксальных историков русской церкви. Пора, говорит он, «пересмо­треть банальное, пресное, гуманистическое оправдание идеологии и поведения заволжцев и признать творческую заслугу величествен­ного опыта питания и сублимации московско-имперского идеала как созидательной формы и оболочки высочайшей христианской (а потому и всемирной) истории путеводной звезды — Третьего и По­следнего Рима».⁵⁹

Вчитайтесь в это и вы увидите, что перед нами, по сути, очень откровенное признание. Старая уловка — попытка подверстать не­стяжателей к еретикам — не сработала. Срочно требовалось заме­нить её новой — иллюзией имперского величия, соблазном «пер­шего государствования», которое, по мнению иосифлян, несовме-

В.А. Алексеев. Цит. соч., с. 234.

А.В. Карташев. Цит. соч., с. 413.

Там же, с. 414.

Там же, с. 414-415.

стимо с «банальной, пресной, гуманистической» проповедью не­стяжателей. Только опытный маккиавелист разгадал этот новый идеологический трюк, изобретенный иосифлянами как новейшее оправдание церковного любостяжания, с такой же, надо полагать, легкостью, с какой разгадал он прежний. Во всяком случае, даже оказавшись почти недееспособным, пытался князь Иван продол­жать борьбу.

Верно, что на Соборе 1504 года, на котором он уже не мог по бо­лезни присутствовать, большая группа еретиков была выдана иосиф­лянам и многие из них сожжены. Сопровождалась, однако, эта страш­ная акция событием совершенно неожиданным идо сих пор для исто­риков загадочным. Вернувшийся с Собора ликующим триумфатором, пребывавший на вершине своего могущества главный русский инкви­зитор, архиепископ Геннадий, был внезапно низложен.

Как это разгадать?

Прежде всего могут сказать: хороши московские Афины — при свете костров, на которых горели еретики. Я, однако, даже не буду ссылаться на жестокость средневековых нравов повсюду в Европе, на Варфоломеевскую ночь в Париже или на Стокгольмскую крова­вую баню (как делают обычно эпигоны иосифлянства, руководству­ясь бессмертной советской присказкой — а у вас негров линчуют). Я лишь обращу внимание читателя на простой факт, что новгородские костры были результатом поражения Ивана ill, той крайней, отчаян­ной мерой,^которую он не мог уже предотвратить, проиграв все пре­дыдущие схватки. Не он жег еретиков — жгли его враги, полагая, что торжествуют победу над великим князем. А он, я думаю, вовсе не считал выдачу еретиков ключом от крепости, которую сдает непри­ятелю. Это вполне мог быть и обычный его гамбит для нанесения от­ветного удара.

Заглянем еще раз в лабораторию мышления великого реформа­тора. Вспомним, что произошло после того, как группа еретиков бы­ла выдана Геннадию в 1490-м. Произошел первый секуляризацион- ный штурм 1503-Г0. Так не резонно ли и в этом случае предположить, что вслед за второй выдачей еретиков должен был произойти второй штурм? И что Соборы 1503-1504 гг. должны были по замыслу нашего

маккиавелиста оказаться не концом кампании, как толковали и тол­куют их историки русской церкви, а началом нового ее этапа?

Подкреплю эту гипотезу еще одним аргументом. В том же 1503 году победоносная военная кампания против Литвы закончилась по­чему-то не миром, а перемирием. Почему?

Почему, разгромив литовские рати и отвоевав 19 городов, 70 во­лостей, 22 городища и 13 сел, добившись самого блестящего — пос­ле свержения ига — внешнеполитического успеха за все годы своего царствования, решительно отказался великий князь считать дело конченным? Как раз напротив, велено было московским послам сказать крымскому хану Менгли-Гирею, что «великому князю с лито­вским прочного мира нет... Князь великой хочету него своей отчи­ны, всей русской земли. Взял же с ним теперь перемирие, чтоб люди поотдохнули да чтоб взятые города за собою укрепить».⁶⁰

Кто после этого усомнится, что победа в войне 1500-1503 годов была в глазах Ивана III не концом, а началом кампании Реконкисты, лишь первым штурмом Литвы? Но ведь параллель с секуляризаци- онной кампанией тех же лет сама бросается в глаза. И не случайно до сих пор не объяснено сенсационное низложение Геннадия в час его высшего торжества. А ведь оно и служило вернейшим знаком, что с церковью, как и с Литвой, заключено перемирие, а не мир. И по-другому истолковать этот акт, право же, трудно. Истолковать, я имею в виду, убедительно. Потому что толкования предлагались — как без этого? — но все они рассыпаются от первого же пристально­го взгляда.

Советский историк Ю.К. Бегунов описывает события 1503-1504 гг. как своего рода торг между государством и церковью: «Вы нам кровь еретиков и земельные пожалования — мы вам конкретную идеологическую поддержку, молитвы за царя и провозглашение русского государя единственным защитником православия».⁶¹ Но разве такую «идеологическую поддержку» требовалось в тогдаш-

CJИ. Соловьев. Цит. соч., с. 122.

Ю.К. Бегунов. Секуляризация в Европе и Собор 1503 г. в России, Феодальная Россия во всемирно-историческом процессе, М., 1972, с. 47.

ней Москве покупать? Молитва за государя была стандартной час­тью церковного обряда — и до 1503-Г0 и после него. А что глава мос­ковского государства остался после падения Константинополя в 145З ^Г°АУ единственным защитником православия, известно было уже полстолетия. И самое главное, о каких «новых земельных пожа­лованиях» могла на Соборе 1503 года идти речь, если, как мы виде­ли, суть конфликта сводилась именно ктому, чтобы земли у монас­тырей вообще отобрать?