Не одно, заметьте, вельможество виновато — бессильна, мерт­ва, нереформируема вся славянофильская «Земля». Сам дух страны отчаянно сопротивляется реформам. Горе, горе великому царю, он «жил в несчастные времена, когда никакая реформа не могла улуч­шить нашего быта... Иоанн искал органов для осуществления своих мыслей и не нашел; их неоткуда было взять... в самом обществе не было еще элементов для лучшего порядка вещей».³¹

Чем же, скажите, могла завершиться эта неравная борьба опе­редившего свое время титана с упрямой, глухой, враждебной судь­бой? «Иоанн изнемог, наконец, под бременем тупой полупатриар­хальной, тогда еще бессмысленной среды, в которой суждено ему было жить и действовать. Борясь с ней насмерть много лет и не видя результатов, не находя отзыва, он потерял веру в возможность осу­ществить свои великие замыслы. Тогда жизнь стала для него неснос­ной ношей, непрерывным мучением: он сделался ханжой, тираном и трусом. Иоанн IVтак глубоко пал именно потому, что был велик».³² Видите теперь, откуда росли крылья у «падшего ангела», нари­сованного Белинским? Разве перед нами не трагедия, достойная пе­ра Шекспира, а заодно и Сервантеса? Отважный Дон Кихот, изнемог­ший в борьбе с тупыми патриархальными драконами поневоле пре­вращается под конец в Макбета. И поскольку роль леди Макбет исполняла при нем сама История, то достоин он не одного лишь со­жаления, но и восхищения. И загадочное раздвоение личности, так измучившее Щербатова и Карамзина, получило отныне не только объяснение, но и оправдание: зверства, которыми запятнал себя в своем падении царь Макбет, свидетельствовали отныне лишь о том, как благороден и велик был на взлете своих сил и надежд царь Дон Кихот.

Там же, с. 363.

Там же, с. 351» 361.

Там же» с. 355-356.

иваниана Г осударственный миф

Символ прогресса

И как было с этим спорить со­временникам? Мощная апология тирании опиралась ведь, как мы видели, на стройную общеисторическую теорию прогресса, пося­гнуть на которую означало тогда бросить вызов Ее Величеству Науке, Что были против неё бедные погодинские иеремиады, основанные на «ненаучном» здравом смысле? Проблема Грозного царя стреми­тельно перерастала из эмпирической и эмоциональной в патриоти­ческую. Дело шло об отношении к родному государству. А заодно и к прогрессу. Дискуссии на эту тему переставали быть лишь фактом историографии и становились явлением философским, затрагивав­шем самые основы миросозерцания русского человека.

Славянофильская теория нации-семьи тихо отступала под натис­ком теории нации-самодержавия, которая позволяла третировать архаическую «семейную» гипотезу славянофилов как символ за­стоя, азиатского квиетизма, вечного топтания на месте, культурной смерти.

Если вы за движение истории, внушал читателю Кавелин, если вы за великое будущее России, за жизнь — против смерти, то вы за родоначальника самодержавия Ивана Грозного, вы за его опрични­ну. ЛаментацииЪлоралистов, как Карамзин, клевета ретроградов, как Погодин, протесты адвокатов застоя, как славянофилы, все это опрокидывалось одним простым силлогизмом: самим своим сущест­вованием прогресс России обязан самодержавию, а самодержа­вие— Грозному.

Глава девятая Государственный миф

Так во второй раз обратился Грозный из царя-мучителя в героя добродетели и — что еще важнее — в символ сверхдержавной мощи России. Сентиментальный XVIII век удовлетворился бы и этим. Пози­тивистскому XIX понадобилось еще превратить карамзинскую «не­обходимость самовластья» в историческую необходимость.

Глава девятая

«Болезнь старого Государственный миф

общества»

Кавелин был теоретиком государственной шко­лы, все, что от него требовалось, это лишь разработать отправные точки конструкции. Облечь её плотью, подкрепить первоисточника­ми, орнаментировать историческими событиями выпало на долю ав­тора многотомной «Истории России». Конечно, Сергей Михайлович Соловьев не мог следовать абстрактной кавелинской схеме букваль­но — не позволял живой материал истории, которым пренебрегтео- ретик. Кроме того, к самому принципу противопоставления родового («старого») и государственного («нового») общества на Руси Соловь­ев пришел самостоятельно, еще в своей докторской диссертации «История отношений между русскими князьями Рюрикова дома», опубликованной в 1847 году.

Правда, концепция Соловьева, как мы сейчас увидим, выгля­дит, скорее, доморощенной, пожалуй, даже примитивной по срав­нению с изысканной теорией Кавелина. В том виде, в каком она бы­ла первоначально сформулирована, её с легкостью разнес бы Пого­дин, его бывший учитель и будущий оппонент. Само это совпадение, однако, лишний раз доказывает, что апология Грозного и впрямь витала над второй эпохой Иванианы. Так или иначе, Соловьев не­обычайно помог кавелинской теории внедриться в общественное сознание постдекабристской России. Именно этот дуэт идеолога и историка и позволил кавелинскому государственному мифу пере­жить десятилетия.

В диссертации Соловьев провел свою партию с таким нажимом, что и сам Кавелин (в рецензии, которая заняла в «Современнике» 123 страницы — такие тогда писали рецензии!) вынужден был хоть и ласково, но все же упрекнуть его «в некотором пристрастии в поль­зу... Ивана Грозного».³³ Вот главный тезис Соловьева: «Возможность [свободного] перехода, являвшуюся для некоторых в виде права... для других в виде священного обычая, старины.., старое общество

³³ Там же, ч. 2, с. 597.

поддерживало всеми силами против государственных стремлений московских великих князей, которые справедливо видели в ней не­сообразность, беззаконие, измену. Вот смысл борьбы, начавшейся давно в Северной Руси, но... дошедшей до крайности при Иоан­не IV. Если справедливо, что, как говорят, Иоанн IV был помешан на измене, то вместе с этим должно допустить, что старое общество бы­ло помешано на переходе, на отъезде».³⁴

Удивительно ли, что Кавелин тотчас услышал в голосе Соловьева родственные ноты? «Из этих слов видно, — комментировал он, — как верно автор смотрит на значение Иоанна в русской истории... Мы еще ничего не читали об Иоанне, что бы нас так глубоко удовлетво­рило»³⁵ И резюмирует:

«В г. Соловьеве Иоанн нашел достойного адвоката перед нашим временем»³⁶

Что ж, адвокату, наверное, простительно слегка подтасовать факты. Если, однако, расставить их по местам, то окажется, что «пра­во отъезда», которое еще в XIV веке и впрямь представляло драго­ценную гарантию бояр и дружинников оттирании князей, давно уже потеряло какое бы то ни было значение ко времени царя Ивана. Два столетия спустя после Димитрия Донского совсем другие, как мы по­мним, заботили русскую аристократию проблемы. Такие, например, как церковная Реформация (позволявшая удовлетворить земель­ный голод служилого дворянства за счет монастырских, а не кресть­янских и тем более не боярских земель), Земский собор и законода­тельное ограничение царской власти. О конституции думала она тог­да, а вовсе не о «свободе перехода».

Для кого и впрямь была эта свобода в середине XVI века вопро­сом жизни и смерти — это для русского крестьянства. Юрьев день Ивана III, который как раз и был законодательной гарантией этой свободы, — вот что стояло тогда для него на кону. Его отмена, кото-

³⁴ СМ. Соловьев. История отношений между русскими князьями Рюрикова дома, М., с. 597-

^3s К.Д. Кавелин. Цит. соч., ч. 2, с. 597, 596.

рую Соловьев изображает как государственную необходимость, оз­начала для крестьян рабство. Надолго, На столетия.

Такой добросовестный историк, как Соловьев, хотя он ни словом о крестьянстве не упоминает, думаю, превосходно понимал, что «старое общество» совсем не случайно было «помешано на праве перехода». Он даже и сам на это намекает, когда говорит, что «Ио­анн IV вооружился не на одних только бояр, ибо не одни бояре были заражены закоренелою болезнью старого русского общества — страстью к переходу или отъезду».³⁷