и вульгарного труса? Эта главная загадка Иванианы всецело доми­нировала ее первоэпоху, длившуюся больше двух столетий.

Отступление Карамзина

К чести Карамзина и Щербатова заметим, что — в отличие от некоторых наших современников — они не соблазнились любительскими психоаналитическими спекуляция­ми. В том смысле, что до 1560 г. Иван был здоров (или недостаточно болен) и паранойя его созрела как раз к моменту опричнины.³⁴ Но объяснять противоречие все равно надо было. Щербатов пришел к заключению, что «склонности сердца царя всегда были одинако­вы», но обстоятельства мешали им проявиться раньше. Под «обстоя­тельствами» он, конечно, как и Карамзин, имел в виду благодетель­ное влияние Анастасии, удерживавшее царя от злодейства.³⁵

Глава восьмая Первоэпоха

Но это могло объяснить лишь, почему Иван не совершал пре­ступлений во время первого брака. Необъясненным оставалось, по­чему совершал он в это время великие реформы, «святые дела». То­же под благотворным женским влиянием? Ни Щербатов, ни Карам­зин столь галантным объяснением, однако, не соблазнились. Первый, как мы помним, закончил тем, что Иван «не единым челове­ком является». Последний, принципиальный сторонник «просве­щенного самодержавия», так сказать, тирании без тирана, удовлет­ворился констатацией, что тут «для ума загадка».

И тем не менее, даже приравняв опричнину к монгольскому на­шествию³⁶ не нашел в себе сил Карамзин безусловно осудитьГроз- ного как государственного деятеля. «Но отдадим справедливость ти-

RfchardHellie. Ivan the Terrible: „Paranoia", Evil Advisors, Institutional Restraints and Social Control, Paper presented at the XIII Annual Southern Conference on Slavic Studies, Nov. 19/8.

УИ.УИ. Щербатов. Цит. соч., кн. 3, с. 222.

Н.М. Карамзин. Цит. соч., т. д, с. 440.

рану, — заявляет он вдруг сразу после сравнения опричнины с „игом Батыевым", — Иоанн в самих крайностях зла является как бы приз­раком великого монарха, ревностный, неутомимый, часто проница­тельный в государственной деятельности, хотя... не имел ни тени му­жества в душе, но остался завоевателем, в политике внешней неук­лонно следовал великим намерениям своего деда».³⁷

Это неожиданно примирительное — после всех проклятий — от­ступление Карамзина обычно ускользало от внимания позднейших историков, цитировавших главным образом знаменитую фразу о «за­гадке для ума». Между тем в нем, в этом вымученном панегирике ти­рану, заложена, как в семени, вся последующая драма Иванианы.

Глава восьмая Первоэпоха

Догадка

Лукавство концепции Карамзина не ускользну-

ло от проницательных современников. Пушкин, например, язвитель­но писал в 1818-м:

В его истории изящность, простота Доказывают нам без всякого пристрастья Необходимость самовластья И прелести кнута.

Наибольшее влияние, однако, оказал Карамзин на русскую историо­графию не столько своей концепцией «просвещенного самодержа­вия», крайне непопулярной в преддекабристской России, сколько артистической демонстрацией двойственности царского характера. Мудрено ли, что столь таинственный сюжет приковал к себе внима­ние ученых и,художников, поэтов и психиатров? Что после Карамзи­на стал он одним из самых жгучих шлягеров русской литературы? И если историки, как Костомаров, превращались ради Грозного в беллетристов, то и поэты, как Майков, превращались ради него в историков.³⁸ Поистине мешок Пандоры развязал Карамзин.

Там же., с. 440-441.

Н.К. Михайловский. Цит. соч., с. 130.

1 6 Янов

Если Виссарион Белинский допускал, что царь Иван был «пад­ший ангел, который и в падении своем обнаруживает по временам и силу характера железного, и силу ума высокого»,³⁹ то декабрист Рылеев, естественно, мечет громы и молнии против «тирана отечест­ва драгова».⁴⁰ Михаилу Лунину, одному из самых светлых умов этой реформистской волны, важнее всего казалось даже не то, что царь Иван, говоря словами маркиза де Кюстина, «переступил границы зла, установленные Всевышним для своих созданий», но то, что не могло самодержавие их не преступить. Не оно ли, спрашивал Лунин, «и в первоначальном своем виде доставило русским царя Бешено­го, который 24 года купался в крови подданных?»⁴¹

Окончательно, однако, запутали все художники пера и кисти, со­здавшие неисчислимое множество романов, пьес, поэм, од, картин и портретов, где вместо реального царя поочередно являлся «то падший ангел, то просто злодей; то возвышенный и проницательный ум, то ограниченный человек; то самостоятельный деятель, созна­тельно и систематически преследующий великие цели, то какая-то утлая ладья без руля и без ветрил; то личность, недосягаемо высоко стоявшая над Русью, то, напротив, низменная натура, чуждая луч­шим стремлениям своего времени».⁴²

Самое во всём этом удивительное, перебью себя на минуту, это что ведь и по сей день продолжает она крутиться, эта карусель Ива­нианы, запущенная Карамзиным. И по-прежнему мелькают перед глазами читателей то голубые, то черные облики загадочного царя. Вот, чтобы не быть голословным, дифирамб некоего А. Елисеева, идеолога вполне современного «опричного братства» (и такое, ока­зывается, в сегодняшней Москве существует). Надо отдать «оприч­ному брату» должное, прославляет он своего кумира с самой неожи­данной стороны, находя высший, чтобы не сказать сакральный смысл в его пыточных камерах, до которых царь, как известно, был

В.Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. 4,1954, с. 505.

К.Ф. Рылеев. Полн. собр. соч., М., 1934, с. 155.

Декабрист Лунин, Сочинения и письма, Пг., 1923, с. 8о.

Н.К. Михайловский. Цит. соч., с. 131.

большой охотник. Не зря же в самом деле назвала его Изабел де Ма- дариага Люцифером.

«Грозный, — восторгается Елисеев, — был еще и тончайшим пра­вославным эзотериком. Иоанн IVутверждает благой, в целом, харак­тер смерти. Одна из главных задач инквизиции заключалась в том, чтобы провести грешника через некий ритуал духовного созерцания, обусловленного умерщвлением плоти. Долгие страдания постепенно делают человека невосприимчивым к физическим ощущениям... Раз­ум, свободный теперь от телесных мучений, неожиданно открывает для себя новые функции, ранее ему неизвестные. Наступает стадия просветления разума, когда он... начинает свободно впитывать в себя божественные энергии высших сфер. Всё это легко накладывается на опричный террор, который несомненно представлял собой одну из форм православной инквизиции. Иоанн Грозный и его верные оприч­ники отлично осознавали свою страшную, но великую миссию — они спасали Русь от изменников, а самих изменников — от вечных мук».⁴³

Оппонент Елисеева, историк православной церкви А.Л. Дворкин не столь изобретателен. Под его пером Грозный предстаёт перед чи­тателем злодеем, конечно, но во вполне ортодоксальном карамзин- ском духе. «Поистине горькая ирония заключена в том, — пишет Дворкин, — что „последний христианский царь", призванный сиять миру делами милосердия и праведности, оказался в его глазах кро­вожадным чудовищем, стяжал печальную славу кровавого деспота и был прозван мучителем своими потрясенными современниками».⁴⁴ Вот так и в XXI веке всё крутится карусель Иванианы: восхище­ние сменяется проклятием, а то, в свою очередь, новым дифирам­бом. И всё потому, что поверили Карамзину, будто прежде, нежели стать «неистовым кровопийцей», был всё-таки царь Иван «как бы призраком великого монарха, ревностным, неутомимым, проница­тельным». Но что, если никогда царь таким не был? Между тем имен­но это решение загадки предложил почти два столетия назад Михаил Петрович Погодин.

www.nati0nalism.org/bratstv0/0prichnik/20/eliseev