В первую очередь потому, что церковь, напуганная мощной попыткой Реформации, перешла после смерти основателя России Ивана III в контрнаступление. Опира­ясь на древнюю традицию антикатоличества и «антижи- довства», она выработала идеологическую платформу са­модержавной революции, которая, по ее мнению, должна была раз и навсегда положить конец покушениям на мона­стырские земли.

Во-вторых, наряду с многообещающим процессом кре­стьянской дифференциации шел в стране процесс диффе­ренциации феодальной. И центральный бюрократический аппарат все больше и больше опирался против боярской аристократии на растущий класс служебного дворянства. То был офицерский корпус новой армии централизованно­го государства, с которым оно — из-за недостатка денег в казне — расплачивалось землей, раздаваемой в услов­ное (поместное) владение.

В ситуации такого неустойчивого баланса политических сил и развертывающейся идеологической контратаки церкви решающую роль приобретала личность царя. Он оказался арбитром, в руках которого находились потен­циально гигантские полномочия определить исторический выбор страны.

Ядром этого выбора оставался вопрос стратегический. Речь шла о том, продолжить ли блестяще начавшееся в конце 1550-х наступление против последнего осколка Золотой Орды, Крымского ханства, и стоявшей за ним От­томанской империи (присоединившись тем самым де-фак­то к европейской антитурецкой коалиции). Или броситься завоевывать Прибалтику (Ливонию), повернуть, говоря языком царя, «на Германы», избрав таким образом стра­тегию по сути протатарскую и оказавшись де-факто чле­ном антиевропейской коалиции.

Непредубежденному читателю очевидно, что и выбора- то никакого тут на самом деле не было. Никто не угрожал Москве с Запада и уж тем более из Ливонии, которая тихо угасала на задворках Европы, тогда как оставлять откры­той южную границу было смертельно опасно. И кроме того, кому вообще могло прийти в тогдашней Москве в го­лову после столетий, проведенных в ордынском плену, из­брать протатарскую стратегию? Ведь крымчаки, окопав­шиеся за Перекопом, давно уже стали в народном созна­нии символом этого векового унижения. Более того, они продолжали торговать на всех азиатских базарах сотнями тысяч захваченных ими в непрекращающихся набегах русских рабов. Мудрено ли в этих условиях, что москов­ское правительство считало антитатарскую стратегию не только единственно правильной, но и естественной для тогдашней России национальной политикой?

Но церковь считала иначе. Идеологическая опасность Запада была для нее страшнее военной угрозы с юга. Тем более что церковная Реформация, словно лесной пожар, распространялась уже тогда по всей Северной Европе. А материальный аспект этой Реформации между тем как раз в конфискации монастырских земель и состоял. Сле­довательно, продолжи Россия марш в Европу, начатый при Иване III, не удержать было монастырям свои земли. И церковники поставили свои корыстные интересы выше интересов страны. Еще важнее, однако, что им удалось убедить царя в правильности своего антизападного курса. (Впрочем, у царя были и свои мотивы, о которых мы по­дробно поговорим дальше.)

Что произошло в результате этого стратегического вы­бора общеизвестно. В 1560 году царь совершил государ­ственный переворот, разогнав свое строптивое правитель­ство. После учреждения опричнины в начале 1565-го пе­реворот этот перешел в самодержавную революцию, сопровождавшуюся массовым террором, который в свою очередь перерос в террор тотальный. В результате ре­прессий погибли не только сторонники антитатарской стратегии, но и их оппоненты, поддержавшие переворот, а в конце концов и сами инициаторы террора. Все лучшие дипломатические, военные и административные кадры страны были истреблены под корень.

Напоминаю я здесь об этом лишь для того, чтоб пока­зать читателю, как неосмотрительна оказалась мировая историография в интерпретации общеизвестного. Никто, в частности, не обратил внимания на сам факт, что именно антиевропейский выбор царя (принципиально новый для тогдашней Москвы) заставил его — впервые в русской ис­тории — прибегнуть к политическому террору. Причем, террору тотальному, предназначенному истребить не только тогдашнюю элиту страны, но, по сути, и все госу­дарственное устройство, с которым вышла она из-под степного ярма.

Другими словами, связь между затянувшейся на целое поколение Ливонской войной и установлением в Москве самодержавной диктатуры прошла каким-то образом ми­мо мировой историографии. Между тем из нее, из этой ос­новополагающей связи, как раз и следует, что евразий­ское самодержавие принес России именно антиевропей­ский стратегический выбор ее царя.

Элиту страны требовалось истребить, ибо она оказа­лась насквозь проевропейской. Государственное устрой­ство, установленное реформой 1550-х, требовалось раз­рушить, ибо оно не давало церкви гарантии, что Реформа­ция не будет возобновлена. Церкви нужно было отрезать страну от Европы. И сделать это без диктатуры и тоталь­ного террора оказалось в тогдашней Москве невозможно.

КАТАСТРОФА

Впрочем, может быть, гипотеза моя и неверна. В конце концов, я заинтересованное лицо. Я говорю — или пыта­юсь говорить — от имени своего потерянного поколения и вообще от имени интеллигенции, которую самодержа­вие традиционно давило и которая столь же традиционно находилась к нему в оппозиции. Но никто ведь еще не до­казал, что интересы интеллигенции совпадают с нацио­нальными интересами.

Да, мы видели в начале этой главы, как внезапная ката­строфа русских городов и русского крестьянства, произо­шедшая как раз в эти роковые четверть века Ливонской войны, превратила преуспевающую страну в «слабый, бедный, почти неизвестный народ». Видели, как именно в эти годы начала вдруг неумолимо погружаться Россия во тьму «небытия и невежества». Но может быть, перед нами просто хронологическое совпадение? Может, по ка­кой-то другой причине неожиданно устремилась страна «от цивилизации к варварству»? Попробуем поэтому взглянуть на дело под другим углом зрения, на этот раз непосредственно связанным с «поворотом на Германы».

Ведь и с международным престижем России во время Ливонской войны тоже случилось что-то очень странное. В самом деле, документы говорят нам, что в начале этого поворота царь официально отказался называть «братом» королей Швеции и Дании, утверждая, что такое амикошон­ство дозволяет он лишь величайшим суверенам тогдашне­го мира — германскому императору и турецкому султану. Только что бранил он «пошлою девицей» королеву Англии Елизавету и третировал как плебея в монаршей семье польского короля Стефана Батория. Только что в презри­тельном письме первому русскому политическому эмиг­ранту князю Курбскому похвалялся царь, что Бог на его стороне, доказательством чему — победоносные знамена Москвы, развевающиеся над Прибалтикой. И что, коли б не изменники, подобные Курбскому, завоевал бы он с Бо- жией помощью и всю Германию. Короче, в начале войны Россия была на вершине своего могущества.

И вдруг все словно по волшебству переменилось. Как и предвидело репрессированное Грозным правительство, «повернув на Германы», царь открыл южную границу, по сути пригласив татар атаковать Москву. И в самом деле, в 1571 году. Россия оказывается не в силах защитить соб­ственную столицу от крымского хана, сжегшего ее на гла­зах у изумленной Европы. Мало того, уходя из сожженной Москвы, оставил хан сбежавшему в Ярославль царю такое послание: «А ты не пришел и против нас не стал, а еще хва­лился, что-де я государь Московский. Были бы в тебе стыд и дородство, так ты бы пришел против нас и стоял».

Пусть читатель на минуту представит себе, каково было вчера еще могущественному царю, отказывавшемуся «сноситься братством» с европейскими государями, вы­слушивать такое унизительное — и публичное — нраво­учение от басурманского разбойника, выслушивать и не посметь ответить. Впрочем, то ли еще придется ему выслу­шать десятилетие спустя от победоносного «латинского» еретика Батория, вторгшегося, подобно хану, на россий­скую территорию. Назвав Грозного Фараоном москов­ским и волком в овечьем стаде, Баторий также «не за­был, — по словам Р.Ю. Виппера, — кольнуть Ивана в са­мое уязвимое место: «Почему ты не приехал к нам со своими войсками, почему своих подданных не оборонял? И бедная курица перед ястребом и орлом птенцов своих крыльями покрывает, а ты орел двуглавый (ибо такова твоя печать) прячешься»²¹.