Но все это, да простят меня уважаемые авторы, ни на йоту не приближает нас к объяснению того, что произошло с Россией за полтора путинских десятилетия. В самом деле, Россия пережила за эти годы коренное изменение самого вектора своего развития — от состояния, близкого к интеграции с Европой, сопровождавшегося каскадом реформ и замечательно быстрым ростом экономики (с 196 миллиардов долларов ВВП в 1999 году до 2,1 триллионов в 2013), до конфронтации с Европой, сопровождающейся стагнацией и нулевым ростом. И все это время диктатор оставался «вором», как думает Давиша, или «жлобом», как думает Гессен? Как же в этом случае объяснить всю эту динамику, всю загадочную трансформацию, пережитую за это время страной, которую он возглавляет?
Скажут: Путин здесь ни при чем, это все цены на нефть? Но ведь опять не получается. В первый президентский срок Путина, когда сближение с Европой было максимальным, нефть продавалась в среднем по 35 долларов за баррель, но темпы роста экономики были стремительными, во второй срок, когда сближение забуксовало, цены в среднем стояли на отметке 65 долларов, но рост экономики замедлился, а в недавние годы, когда отношения совсем испортились, и цены на нефть превысили 100 долларов за баррель, экономика впала в стагнацию. Так от чего зависят успехи России — от цен на нефть или от степени ее сближения с Европой? Стоило нам ввести в уравнение еще одну переменную-и картина переменилась. Выходит, что от сближения с Европой зависит не только культурное величие России, но и элементарная эффективность ее экономики?
Проблема одиночества
Боюсь, ускользает Путин от упрощающих определений, вроде «вора» или «жлоба», есть у него идейная подоплека, способная, причем, к эволюции, и человек он скорее сложносочиненный, как предположили Хилл и Гэдди (хотя и снует он совсем не между теми микрокомпонентами, которые они ему приписали, но между теми же двумя макро-блоками, между которыми на протяжении столетий колеблется его сложносочиненная страна). В сегодняшней реальности называются эти блоки: «Российская Федерация как часть Европы» и «Российская Империя, в одиночестве бороздящая просторы мировой политики» (как бороздили их еще в первой половине XX века Британская, Французская, Бельгийская, Голландская или Португальская империи).
Что-то случилось, однако, во второй половине века: вековые европейские империи вдруг стали выглядеть анахронизмом. И дело не только в том, что все эти империи, так или иначе, распались. Важнее, что, едва избавившись от своих империй, все эти страны, кроме России, словно и впрямь услышав грозное предостережение Чаадаева об опасности ОДИНОЧЕСТВА «в мировом потоке», избавились от такого одиночества, объединившись. Не услышала это предостережение одна Россия, которой, собственно, и завещал его (какая ирония!) Чаадаев. С этим, похоже, и связана действительная проблема Путина.
«Две души в душе одной»
Как знает читатель, знакомый с логикой этой книги, я не первый и даже не десятый, кто говорит о ДВОЙСТВЕННОСТИ России. Вся философская и политическая мысль России XIX, самого плодотворного в русской истории века, была, по сути, посвящена обсуждению этой проблематики. Я лишь дал этой двойственности имя «Испорченная Европа». Здесь не место говорить о происхождении этой «порчи»: мы с читателем подробно выяснили его еще в трилогии «Россия и Европа, 1462–1921», затронули и в первой книге «Русской идеи». Здесь, в преддверии ее последней, четвертой книги, посвященной ее истории в годы правления Путина, примем эту двойственность как данность. Тем более, что именно нам выпало на долю несчастье — или привилегия — наблюдать ее проявление собственными глазами.
Краткий обзор новейшей западной литературы о Путине, с которого я начал эту главу, свидетельствует, мне кажется, об одном: мало кто на Западе-да и в России — сегодня понимает, что имеет дело, по сути, с ДВУМЯ противостоящими друг другу Россиями. И что писать о Путине, не отдавая себе отчета в том, какую именно из этих двух он представляет, беспредметно. Да, для сиюминутного анализа это, быть может, не так и существенно, но для будущего России — и мира, для оттепели, которая неминуемо наступит, как всегда наступала она в русской истории после каждой диктатуры, это первостепенно важно.
Европейская Россия сокрушила советскую империю, евразийская пытается ее воссоздать (насколько это в современном мире возможно). Исключительная мощь имперского реваншизма объясняет загадочность поведения России в посткоммунистическом мире (ни в одной из распавшихся во второй половине европейских империй ничего сопоставимого не было). Какую из этих двух Россий представляет Путин, и до какой степени представляет — вот в чем, повторяю, на самом деле вопрос. К сожалению, никому из упомянутых авторов он в голову не пришел.
«Невводилы победили»
Так назвал свою недавнюю статью один из ярчайших идеологов евразийской России Александр Дугин. «Невводилы»-это, на его языке, противники открытого введения российских войск в Украину, предатели его имперской мечты, «шестая колонна», окружающая Путина (хотя временами кажется, что относит он к ней и самого Путина). Во всяком случае, один пассаж не оставляет в этом сомнений. «Те, кто нами правит, — пишет Дугин, — нас ненавидят и боятся. Это факт». В результате их нерешительности и страха «Украина перешла в лагерь врагов, блокировав саму возможность нашего имперского возрождения. Россия оказалась в капкане». Но самое интересное дальше. «Тем самым, — продолжает Дугин, — Россия так и не ответила на вопрос: «Тварь я дрожащая или право имею».
Эта отсылка к «Преступлению и наказанию» Достоевского как лучом света осветила переживания Дугина и самого Путина. И расхождение между ними тоже. В одной из глав этой книги я заметил мимоходом, что описал этих персонажей, быть может, еще Федор Михайлович. Дугин подтвердил. Да, они понимают, подобно Раскольникову, что вторгаясь в Украину и аннексируя Крым, они совершают злодеяние. Но наполеоновский комплекс вынуждает их его совершить. Разница лишь в том, что Дугин уверен: Россия (в силу своего мессианского предназначения)«право» на преступление имеет, а Путин-не уверен. Во всяком случае, чувствует, что есть порог, созданный Горбачевым и Ельциным, «его же не прейдеши». В его случае порог этот-«холодная война» с Западом, отмененная его предшественниками. Дугин-то спит и видит ее возобновление, он и перед ядерной войной не остановился бы (см. Приложение «Янов уз Дугин. Диалог о будущем России»), А для Путина остатки лояльности к предшественнику, которому он обязан своим фантастическим карьерным взлетом, оказывается, непреодолимы.
И это возвращает нас к Ельцину, к началу путинского взлета на вершину, к временам, когда был он к ней лишь «на дальних подступах» и судьба его полностью зависела от воли царя Бориса. И царь был милостив к нему. К этому мы сейчас и перейдем (оставив дальнейшее развитие темы Дугин у§ Путин четвертой книге «Русской идеи»).
Первый звонок
Впервые мысль о наследнике «для сохранения преемственности курса и власти» пришла в голову Ельцину, по-видимому, еще в середине его первого срока. Известно, во всяком случае, его восклицание: «Я нашел себе преемника!» летом 1994 года, во время посещения Нижнего Новгорода после знакомства с его молодым — и образцовым — мэром.
Ничего удивительного. Тридцатичетырехлетний богатырь, кудрявый красавец, любимец города, мэр этот тотчас покорил царское сердце. Тем более, что город был трудный-«закрытый» при советской власти, — напичканный военными заводами. Для убежденного демократа справиться с таким городом, да еще с рейтингом 70 %, было в то время событием поистине экстраординарным. Короче, вопрос о «наследнике» был решен в ту же минуту. Звали наследника Борис Немцов.
Во всяком случае, Ельцин взял Немцова с собой в Америку, где без колебаний рекомендовал его Клинтону как своего преемника. Вскоре то же самое повторилось в Германии, где он был представлен в этом качестве канцлеру Колю. Не менее, однако, важно то, что с момента своего знакомства с Немцовым Ельцин твердо решил, что наследовать ему будет человек, как он, — демократ. Пусть не обязательно Немцов, царское сердце переменчиво, но непременно молодой. Мужчинам в возрасте путь в это сердце был заказан, как еще предстояло узнать и командарму Лебедю с его «брутальной харизмой», и мэру Москвы Лужкову с кепкой, прикрывавшей безнадежную лысину, и фавориту трудящихся масс «дедушке» Примакову.
