Вот тут мне нужна помощь читателя. Потому, что я не могу найти объяснение столь драматическому парадоксу. Откуда взялся этот «информационный железный занавес»? Летописец реванша объясняет его, как мы помним, тем, что и «свободная (это у него, конечно, в кавычках) пресса» выступила из самосохранения солидарно с большинством». С большинством, которое сама же и создала? Меня это объяснение (робостью журналистов) не устраивает. А вас?

Личный опыт

Я, кажется, последний, у кого могли быть личные впечатления об этой трагедии. Я не был тогда ни в России, ни в Косово, даже не общался, в отличие от Володи, с европейцами из гуманитарных миссий. Я заканчивал свою академическую карьеру в Америке, в Нью-Йорке, где жила моя дочь, преподавал в аспирантуре городского университета. Читатель, может быть, не знает, что этот городской университет — самый большой в мире, состоит из дюжины колледжей (почти каждый — величиной с РГГУ), но аспирантура — одна. И в ней, поэтому, столпотворение — студенты всех национальностей, от японцев до перуанцев, и самых разных политических убеждений, от сторонников Рейгана до пламенных фанатов Че Гевары. И спорили они отчаянно — как между собой, так и со мной. Очень трудно было достичь в моих классах консенсуса практически по любому вопросу. Кроме одного — о Милошевиче.

Никто не оспаривал, что он монстр. Никто не называл его иначе, чем «балканский мясник». Я честно пытался затеять хоть сколько-нибудь серьезную дискуссию. С большим трудом нашел профессора-серба, поклонника Милошевича, попросил его прочитать в моем классе лекцию, представить альтернативную точку зрения. Он представил-и тут начинаются мои личные впечатления.

Русских профессор презирал (капитулировали перед Западом без выстрела, слабаки); Милошевичем восхищался (он один высоко несет знамя Сопротивления, не сдался на милость Запада, как эти ничтожные восточные европейцы); выселение косоваров одобрил (нечего этим албанцам делать на сербской земле), развели тут шумиху. А суть в том, по его мнению, что во всем виноват Запад. Не вмешивался бы в наши дела-и все было бы нормально (это, имея в виду, что число погибших в Югославии за время правления Милошевича превысило среди мирного населения 100.000 человек, а беженцев было 2,5 миллиона — в стране с населением всего-то десять миллионов?)

Но все равно: молодец профессор, вот уж поистине альтернативная точка зрения! Я ожидал привычных ехидных вопросов, горячего спора. И каково же, представьте, было мое удивление, когда после минуты оглушительного молчания аудитория вдруг дружно затопала ногами: Вон! И не унять ее было, пока не ушел гость. Я, конечно, следом и долго перед ним извинялся.

Итог: не принимал мир (а эта аудитория и была в миниатюре — мир) альтернативной точки зрения на Милошевича. А Россия приняла. Вот что я увидел воочию. Такое было у меня личное впечатление о косовской трагедии.

На следующий день сконфуженные студенты, понимая, что они меня подвели, объясняли свое поведение брезгливостью. Оправдание партаппаратчика, перековавшегося в свирепого националиста и развязавшего ради дикой имперской фантазии четыре войны в одном десятилетии, загубив десятки тысяч жизней, было слишком даже для фанатов Че. Они воспринимали его как слизняка: чем скорее раздавят, тем лучше. Представляете, как я был поражен, когда, приехав в очередной раз в Москву, обнаружил там культ Милошевича как героя и жертвы Запада? Большего диссонанса я и представить себе не мог. Для меня это было как — Россия против мира.

«Новый режим»

В 2001 году Дмитрий Шушарин, журналист из Московских новостей, моей тогдашней штаб-квартиры в Москве, подарил мне брошюру под названием «Новый режим» и даже оставил закладку на странице, которую мне видимо, следовало первым делом посмотреть. Брошюра многое мне объяснила и, честно говоря, здорово испугала.

Оказалось, что в 2001 году Модест Колеров (ставший в 2005–2007 гг. начальником управления по межрегиональным и культурным связям с зарубежными странами Администрации Президента), взял на себя труд опросить в пространных беседах 13 сравнительно молодых людей своего поколения (1950-1960-х г.р.) на предмет того, что они думают о прошлом и будущем России в связи с «агрессией Запада против Югославии». Собеседники Колерова были разных убеждений, но все либеральные интеллектуалы (голосовали в 96-м против Зюганова). Конечно, это не были просто люди с улицы, тщательно отобранная публика. Колеров именовал их красиво: «производителями смыслов для своего времени». Больше того, публицистами, которые «вырабатывают язык общественного самоописа-ния, самовыражения и риторики». И впрямь собрал он громкие тогда имена, среди его собеседников были Андрей Зорин, Максим Соколов, Александр Архангельский, Дмитрий Шушарин. Беседы эти и были изданы в том же 2001 году брошюрой под названием «Новый режим», пусть крохотным тиражом, но ценности как свидетельство времени, мне кажется, необыкновенной.

На странице, заложенной Шушариным, был его диалог с Колеровым. Тот его довольно косноязычно пытал: «Вот ты назвал себя националистом. При этом многие говорят о наблюдаемом сейчас националистическом возрождении, которое связывают с переживанием косовского кризиса. Но я помню, что в дни косовского кризиса ты менее всего выступал с осуждением американской политики, а больше фокусировался на проблемах югославского режима, который привел страну к этому кризису. То есть в тот МАЙСКИЙ ДЕНЬ РУССКОГО НАЦИОНАЛИЗМА (выделено мною-А. Я.) ты оказался не со своим народом».

Будь я на месте Шушарина, я обратил бы внимание собеседника на известный афоризм В. С. Соловьева: «Да, национализм связан с национальностью, но на манер чумы или сифилиса». Путаница здесь походит на дурную шутку. Как можно перепутать «патриотическую истерию» с «национальным возрождением»? Или, на худой конец, сослался бы на мнение нашего современника, акад. Д. С. Лихачева: «Поскольку национализм вызван комплексом неполноценности, я сказал бы, что это психиатрическая аберрация». Но имея в виду, что Шушарин уже сморозил глупость, назвав себя националистом, ответил он достойно: «Сербы — не мой народ. Я считаю нормальным фокусироваться не на том, что делает Америка, а на том, что делает Россия. А ее действия оказались в стороне от всего происходившего». Он даже сравнил Милошевича с Гитлером.

Колеров не примирился, конечно, с поруганием святыни. Тем более что в запасе у него был всепобеждающий, по его мнению, аргумент: «Россия все-таки защищала свою идентичность, потому что с полным основанием понимала, что для Запада нет большой разницы-Югославия или Россия, просто Югославия доступна для изнасилования, а Россия пока нет». Но отступник стоял на своем: «В случае с Косово мы совершенно напрасно идентифицировали себя с сербами. Почему мы должны считать, что у нас больше общего с ними, чем с немцами, французами или американцами? Такая политика не рациональная и, в конечном счете, не национальная».

Шушарин был прав: заложенная им страница действительно сразу вводила в курс аргументации обеих сторон. Проблема, однако, была в том, что подавляющее большинство тогдашних «производителей смыслов»-либеральных интеллектуалов, повторяю, — согласились не с ним, а с Колеровым (я его не знаю, но авторитетный, надо полагать, был тогда человек, если столько звезд российской публицистики согласились с ним беседовать). Несогласных было лишь трое. И вовсе не из робости, как инсинуировал летописец реванша, согласилось с Колеровым большинство, а по убеждению.

Это правда, пути этого большинства впоследствии разошлись: Максим Соколов станет ведущим публицистом казенных Известий, т. е. образцовым национал-патриотом, а Александр Архангельский, к его чести, будет мужественно искать выход из исторического тупика, куда завел страну этот «майский день русского национализма», не страшась обвинений, что он «не со своим народом». Но тогда, по свежим следам, они были заодно. В том числе и по поводу того, что, по словам Колерова, «весна 1999 надавала по щекам интернационалистам. Общественное мнение ждало той последней точки, когда сам Запад надает по щекам своей пятой колонне».