Пришли совсем новые, не номенклатурные, «непатриотические», т. е. нормальные европейские люди, та самая партийная интеллигенция, о которой говорил Лацис. И если бы не делегаты от среднеазиатских и других окраинных областей, Съезд мог бы вообще оказаться демократическим! Как бы ни было трудно в это сейчас поверить, выяснилось, что в разные исторические эпохи массы в России, как, впрочем, и в других странах (достаточно вспомнить гитлеровскую Германию и муссолиниевскую Италию), бывают разные…

Так или иначе, после этой комбинации Горбачева союзный аппарат ЦК стал в глазах реставраторов ненадежным. Он был усечен (отраслевые отделы, управлявшие промышленностью, транспортом, строительством, культурой, были упразднены), и порядочно разбавлен партийной интеллигенцией, а главное, их негласный лидер Лигачев был (еще одна комбинация!) отстранен от ключевой должности руководителя Секретариата ЦК и брошен на… сельское хозяйство.

Короче, союзный аппарат перестал быть тем всемогущим сталинским «аппаратом», чье слово было законом для страны. Противникам Перестройки потребовался СОБСТВЕННЫЙ «аппарат». И, вопреки воле генсека, они его создали.

Кампания по организации РКП была развернута шумная-с акцентом на дискриминацию России. Почему, мол, у всех других республик есть свой ЦК, своя Академия наук, даже свой КГБ, а у России ничего этого нет? Лигачев, как выяснилось, был тоже не лыком шит и на шах, объявленный реваншистам генсеком, он ответил своим собственным, объявленным Перестройке. И сделал это лукаво, не постеснявшись воспользоваться в ответной шахматной комбинации идеей своего архинедруга Ельцина.

Да, у Ельцина были свои счеты с Горбачевым. И не тот уже это был кающийся Ельцин, которого избивали на пленуме 1987 года. После феноменального успеха на выборах в Москве в 89-м, после Российского съезда народных депутатов, избравшего его Председателем Верховного совета РСФСР, Горбачеву противостоял теперь национальный герой России.

Ельцин создал самостоятельный центр власти и ему нужно было его легитимизировать. 12 июня 1990 года Верховный совет РСФСР большинством в 907 голосов против 13 принял декларацию о государственном суверенитете России/Российской Федерации.

Спор шел лишь о том, как назвать это новое государственное образование. Реваншисты во главе с Сергеем Бабуриным, ясное дело, требовали назвать его без затей «Россия». Сошлись на двойном названии. И так до самого путча РФ и называлась. Это был единственный случай, когда демократы, уже разочарованные в Горбачеве, и реваншисты, получившие компенсацию в виде РКП, нашли общий язык. А также единственный случай, когда партийный интеллигент и нацио-нал-патриотический летописец сошлись во взглядах. По противоположным, разумеется, причинам. Лацис назвал российскую Декларацию о суверенитете «вызывающе иррациональной идеей», ибо какая может быть «борьба за независимость великодержавной нации, возглавляющей империю»? Лебедев назвал ее «восхитительной по идиотизму», ибо какой может быть суверенитет «у половины исторической России» (что имел он в виду под «исторической Россией», мы уже знаем: в границах СССР)? И оба ошиблись.

Логически-то они, каждый со своей точки зрения, были, конечно, правы. Но «хитрости разума», которые, по словам Гегеля, устраивает история, смеются над логикой даже самых изощренных политиков. Так же, как Горбачев не предвидел, что его блестящая шахматная комбинация, нанесшая ошеломляющий удар по «аппарату», приведет к расколу партии, не предвидел и Лигачев, что, используя идеи Ельцина, он легализует их, облегчая ему, когда грянет час, задачу успешно противостоять «аппаратному» путчу, т. е. той самой победе реваншистов, к которой он стремился. История оказалась умнее политиков, скажу я, перефразируя Карамзина (он сказал «злопамятнее народа»).

XXVIII съезд

Так или иначе, на этом последнем съезде КПСС, открывшемся с рутинной помпой 3 июля 1990 года, стояли друг против друга на самом деле уже ДВЕ партии. И каждая из них вполне сознавала свою несовместимость с другой. Вот как выразил позицию партийной интеллигенции Отто Лацис: «Почему мы без боя должны отдавать сталинистам такую мощную политическую машину, как КПСС? Конечно, мы с ними знали о своей несовместимости. Но почему мы должны уходить? Пусть они уходят».

Как он впоследствии признал в наших долгих разговорах, чего он тогда еще не понял, это что не две партии сошлись в этом зале, а две России: европейская и московитская. Одна в очередной раз восстала против произвола власти, другая стеной стояла за традиционную российскую «государственность», за «историческую», как они выражались, т. е. имперскую, Россию.

Иными словами, за продолжение произвола. Но обе были на съезде в меньшинстве.

Из 4683 делегатов, примерно 1200 было, судя по голосованиям, русских европейцев и столько же современных московитов, национал-патриотов. Остальные, как и в Конвенте времен Великой французской революции, представляли «болото» (оттуда, собственно, и название). Людей твердых убеждений всегда, увы, меньшинство. Исход дела зависел от того, за каким из меньшинств пойдет «болото», мгновенно превратив его в большинство. Во времена русской революции 1917 года этот момент наступил, как, я надеюсь, помнит читатель, 1 июля, когда Временное правительство окончательно отвергло предложение рейхсканцлера Германской империи Бетманн-Гольвега о немедленном мире на условиях Петроградского Совета-без аннексий и контрибуций. Возможность почетного мира была упущена. В этот день Временное правительство подписало себе смертный приговор: «болото» в Совете перешло на сторону большевиков, превратив их из меньшинства в большинство. И уже несколько месяцев спустя, в октябре, не нашлось ни одного полка, готового стрелять в народ.

Нечто подобное случилось, я думаю, и 73 года спустя на последнем съезде КПСС в июле 1990-го. Но прежде, чем разбираться в перипетиях развернувшихся на нем баталий, присмотримся к фону, на котором эти баталии разворачивались, к тому, короче, что происходило в стране. Фон был ужасный. И летописец дает нам представление о том, как на всю катушку использовала национал-патриотическая пропаганда ужасы «подавленной инфляции», т. е. вездесущий дефицит, начавшийся, как мы помним из доклада «Комиссии Кириллина», еще в конце 1970-х.

Сначала все у национал-патриотического летописца вполне достоверно: «Дефицит товаров широкого потребления действительно принял огромные масштабы… Были введены карточки почти на все потребительские товары, в том числе на мыло, табак, водку… Многотысячные очереди, словно в военное время, выросли у булочных… вообще 1989-91 гг. были голодными годами (причем в самом буквальном смысле)». Но именно это ведь и предсказывала еще в 1979-м «Комиссия Кириллина» в случае падения цен на нефть. А цены упали катастрофически.

Но самое интересное, «треснувшее зеркало», начинается дальше. Оказывается, что «дефицит был устроен ИСКУСТВЕННО», для того, чтобы «разжечь антигосударственные настроения среди народов СССР и подтолкнуть их к принятию рынка». Сейчас мы узнаем имена этих злодеев, мучителей народа. Задумано как завершающий удар, нокаут, если хотите: «Демократы любят вспоминать про пустые полки в качестве доказательства «исторической неэффективности» плановой экономики. Разумеется, о том, что товарный голод был создан ИМЕННО ИМИ (выделено мной,-А. Я.), рвущимися к власти прозападными силами, они скромно умалчивают».

Что на это возразить? Что для того, чтобы искусственно устроить товарный голод в огромной стране, нужны были бы усилия какого-нибудь всемогущего Госплана, где демократами даже и не пахло? Что преимущества рынка в «заполнении полок» признаны всеми в современном мире-и на Западе, и на Востоке-кроме, разве, голодной Северной Кореи? Но и возражать расхочется, когда читаешь на соседней странице, что «горбачевское руководство ПРОВОЦИРОВАЛО (выделено мной.-А. Я.) межэтнические конфликты в Закавказье и в Средней Азии, намеренно озлобляя против союзного центра все конфликтующие стороны». И словно этого мало, узнаем, что «осенью 1990 года рождается Приднестровская республика-первая освобожденная территория в стране».