Только поняв этот контекст николаевской внешней политики, сможем мы оценить всю наивность сетований М.П. Погодина на то, что «Мирабо для нас не страшен, но для нас страшен Емелька Пуга­чев», и потому «революции ... у нас не будет... мы испугались её на­прасно».2 Наивными были эти сетования по простой причине: в отли­чие от Тютчева, Погодин не оценил тщеславие своего императора.

Ведь и Александру недостаточно было освободить Россию от на­полеоновских армий. Ему нужно было поставить Наполеона на коле­ни, отпраздновав свою победу над ним в Париже. Точно так же не мог удовлетвориться и Николай лишь охраной страны от революции. Ему тоже нужно было поставить революцию эту на колени, как поста­вил он у себя дома декабристов, раз и навсегда её раздавить, выдво­рить, если хотите, на остров Святой Елены. Как иначе мог бы он по­чувствовать себя новым Агамемноном Европы? Ибо, как опять-таки точно сформулировал мироощущение императора Тютчев, «от исхо­да этой борьбы [между Россией и революцией] зависит на многие ве­ка вся политическая и религиозная будущность человечества».3

Гпава пятая

восточный вопрос уеатр абсурда В одном, впрочем, Пого­дин был прав. Для победы над международной ре­волюцией вовсе не требовалась конфронтация с отечественной ин­теллигенцией, не нужно было «останавливать у себя образование

Ф.И. Тютчев. Политические статьи, Париж, 1976, с. 32.

М.П. Погодин. Историко-политические письма и записки, М., 1874, сс. 261, 262.

Ф.И. Тютчев. Цит. соч., с. 32.

и покровительствовать невежеству». Нелогичность внутренней поли­тики Николая, её очевидная нестыковка с его генеральной внешнепо­литической целью вскрыта в погодинской тираде абсолютно точно.

Тем более, что именно после европейской революции 1848 го­да, когда подал в отставку Уваров и гонения на литературу и просве­щение в России достигли поистине критической точки, ничего осо­бо крамольного ей не угрожало. Русский Марат существовал лишь в воображении Булгарина; университетские профессора могли сердиться на власть, но в сущности были милыми интеллигентными людьми, от которых революцией и не пахло; николаевские Скалозу­бы давно уже заменили в армии высоколобых интеллектуалов алек­сандровских времен; читатели Белинского могли сколько угодно обсуждать идеи французских утопистов в петербургской квартире Буташевича-Петрашевского, но якобинцев среди них не было. Кре­стьянские бунты, конечно, происходили, но для их усмирения тре­бовались армейские команды, а вовсе не 12 драконовских цензур.Даже у «восстановителя баланса» Брюса Линкольна нет в этом ни малейшего сомнения. Вот как описывает он тогдашнюю ситуа­цию: «В отличие от Австрии и Пруссии, революция не коснулась им­перии Николая. К концу 1840-х его владения были единственным надежным убежищем от революции в Европе. Когда остальную Ев­ропу потрясали революции 1848 года, даже польский его домен не пошевелился».4 На этом фоне драконовские цензурные гонения в России выглядели, прав Погодин, каким-то театром абсурда.

Так ведь и сама Официальная Народность выглядела на этом фо­не бессмысленной. Зачем в самом деле нужно было «отрезаться от Европы», если угрожала России вовсе не европейская революция, а вполне отечественная пугачевщина? Но стоит ли, право, требовать логики от «прапорщика» Николая? Да, стремление к победе над меж­дународной революцией уживалось в нем с паническим обыватель­ским страхом перед её грозной и непонятной ему стихией и — первый дворянин державы — боялся он своего дворянства куда больше, чем пугачевщины. И вообще, как видели мы в предыдущей главе, созна­ние самодержца было буквально пронизано противоречиями.

4 W. Bruce Lincoln. Nicholas I, Emperor and Autocrat of All the Russias, Northern Illinois Univ. Press, 1989. P-198.

Противоречия эти, однако, не должны сбивать нас с толку, как сбили они в середине 1850-х Погодина и полтора столетия спустя Брюса Линкольна. Ибо Николай действительно хотел, подобно бра­ту, стать хозяином Европы. И другого способа этого добиться, кроме победы над международной революцией, он и впрямь, по крайней мере, на протяжении первой четверти века царствования, не ви­дел. Не поняв этого, мы просто не смогли бы объяснить, зачем пона­добилось ему держать под ружьем миллионную армию, которая превосходила по численности большинство европейских армий вместе взятых и обходилась России почти в 40 % её государственно­го бюджета. Причем держать её под ружьем в условиях мира, когда не угрожала его стране ни одна иностранная держава. Если не счи­тать, конечно, европейской революции, которую Тютчев как раз и назвал противостоящей России «Державой».

Глава пятая

Восточный вопрос Д ил ПЛГМП

МНаЛОГИл Может быть, нам легче будет по­нять мироощущение Николая с помощью парадок­сальной, на первый взгляд, аналогии. Достаточно ведь спросить, по­чему и в наши дни почувствовала себя вдруг уязвимой Америка, мо­гущественная и единственная в мире сверхдержава? Ей ведь тоже, как и николаевской России, никакая другая страна не угрожает. И тем не менее испытывает она необходимость наращивать воору­жения и, подобно России при Николае, держит под ружьем милли­онную армию. И по той же, заметьте, причине. Потому что оказалась под ударом безликой и анонимной, не имеющей, так сказать, обрат­ного адреса, но грозной силы. В наши дни именуется эта сила меж­дународным терроризмом, в николаевские времена называлась она международной революцией.

Конечно, любая аналогия хромает, как учил товарищ Сталин, а эта в особенности. Различия между тогдашней и нынешней ситуа­цией бьют в глаза. История показала, что потрясавшие тогда мир революции были на самом деле родовыми схватками европейской свободы. А полтора столетия спустя цивилизации приходится отра­жать натиск нового варварства, ополчившегося на эту самую свобо­ду под знаменем исламского фундаментализма.

Но все это понимаем мы сейчас, шесть поколений спустя. А во времена Николая защитники абсолютной монархии были совер­шенно так же, как мы сегодня, уверены, что отстаивают единствен­но возможную христианскую цивилизацию. Отстаивают от безбож­ных варваров, намеренных её разрушить, как разрушили они ког- да-то Римскую империю. А уж в сознании идеологов тогдашней сверхдержавы ситуация борьбы цивилизованной Империи против всемирного варварства, естественно, претворялась в образы, по­добные тем, что клубятся сегодня в головах американских неокон­серваторов. Они тоже видели свою страну в роли великой империи, единственно способной спасти цивилизацию. Особенно в момент, когда, говоря словами того же Тютчева, «Запад исчезает, всё рушит­ся, всё гибнет в этом общем воспламенении»,5 и одна Россия неко­лебимо высится над этим всемирным пожарищем.

Что дало ей эту несокрушимую силу? Для тогдашнего русского консерватора ответ был очевиден: «Россия прежде всего христиан­ская страна... Революция прежде всего враг христианства... Именно антихристианское настроение доставило ей это грозное господство над вселенной».6 И точно так же, как его сегодняшние американ­ские единомышленники, был он совершенно уверен, что только слепые могут не замечать этого очевидного для него факта: «Тот, кто этого не понимает, не более как слепец, присутствующий при зрелище, которое мир ему представляет».7

У нас, Лак мы уже говорили, есть документальные свидетельства того, что в 1840-е Николай разделял идеи Тютчева так же, как в на­чале 1850-х он внимательно прислушивался к идеям Погодина. На случай, если читатель не обратил на эти свидетельства внима­ния, напомню. В 1844 году статья Тютчева «была, — сообщает И.С. Аксаков, — читана государем, который по прочтении ея сказал, что „тут выражены все мои мысли"».8 А Погодин десятилетие спустя рассказывал читателям: «Часто выражал я открыто свои мысли о внешней политике. Государю императору угодно было выслуши-

Ф.И. Тютчев. Цит. соч., с. 50.

Там же, с. 33.

Там же.

Там же, с. 171.

вать их не только с благоволением, но и с благодарностью».9 Прав­да, Погодин с Тютчевым друг другу противоречили. Но ведь и импе­ратору, если помнит читатель, не привыкать было к противоречиям.