44 /И.О. Гершензон. Цит. соч., с. 59-60.
которая портила все дело: землю в собственность крестьяне не получали. Так Николай 30 марта и сказал:
«проект устраняет, однако же, вредное начало того [александровского] закона — отчуждение от помещиков поземельной собственности, которую, напротив, желательно видеть навсегда неприкосновенною в руках дворянства». Ибо «земля есть собственность не крестьян, а помещиков».
Но самое главное, указ ни в малейшей степени не обязывал помещиков отпускать крестьян на волю, пусть даже без земли. Он лишь предоставлял
«всякому возможность следовать своему сердечному влечению»45 Даже Линкольн вынужден был признать, что баланса не получилось. «Едва ли можно это назвать мерой, — писал он, — способной „проложить дорогу к переходному состоянию"».46
Глава четвертая
«Процесс против рабства» ДД И Р О Н О В ПрОТИВ
Ключевского Совершенно очевидно здесь, что Николай капитулировал. Только за восемь лет до этого фиаско он так искренне, чтобы не сказать трогательно, жаловался Киселеву на сопротивление своих министров и семьи, утверждая, что никогда не сложит оружия. И вот он признал своё поражение. Точно так же, как за полвека до него Александр. Разница, однако, в том, что для Александра было это помимо всего прочего поражением политическим и нравственным, тогда как для Николая здесь был просто тактический выбор. Он, конечно, страшился пугачевщины. Только еще больше боялся он Собакеви- чей и Скалозубов, напугавших в своё время его старшего брата и оказавшихся после 1825 года правящей кастой империи.
Василий Осипович Ключевский тонко почувствовал разницу.
«Этим [николаевским] правителям, — писал он, — доступна была не политическая или нравственная, а только узкая полицейская точка зрения на крепостное право; оно не смущало их своим противоречи-
Тамже. (Выделено мною. — АЯ.) Bruce Lincoln. Op. cit., p. 188.
ем самой основе государства... не возмущало как нравственная несправедливость, а только пугало их как постоянная угроза государственному порядку и спокойствию». По поводу же завещания Николая
«проложить дорогу к переходному состоянию» заметил Ключевский, что «таким гомеопатическим лечением зла, по всему вероятию, довели бы пациента до движения, перед которым пугачевщина показалась бы мелкой ссорой крестьянских ребят с барчуками»?7 Эти замечания представляются мне, между прочим, исчерпывающим ответом и на утверждение Б.Н. Миронова, что даже в ситуации, когда, по словам Ключевского, «крепостная масса представляла из себя взрывчатое вещество, готовое воспламениться от всякой случайной искры»,48 крепостничество всё еще не стало социальным анахронизмом. Но чтобы избежать возражения, что Ключевский (как и вся дореволюционная либеральная историография) просто шел на поводу у классиков русской литературы «в их борьбе за власть с самодержавием»49 сошлюсь на историка американского.
Вот свидетельство того же Брюса Линкольна, вовсе, как мы знаем, не заинтересованного в сгущении красок и тем более в том, чтобы опровергнуть взгляд генерала А.Е. Зиммермана, своего главного, наряду с баронессой Фредерике, свидетеля, что «всё было спокойно и нормально и никакие диссонансы не нарушали общую гармонию».50 Уже через несколько страниц, однако, честному историку приходится тем не менее признать, что «диссонансы» были и они очень даже «общую гармонию» нарушали. Потому хотя бы, что «какими бы цифрами мы ни пользовались, невозможно усомниться: число крестьянских мятежей увеличивалось во второй четверти XIX столетия. Наиболее достоверная, вероятно, оценка свидетельствует, что, если между 1826-м и 1834 годами было 148 крестьянских мятежей, а в следующем десятилетии число их выросло до 216, то между 1845-м и 1854-м их было уже 348».51
5.0. Ключевский. Цит. соч.,т. 5, с. 374-375-
Там же, с. 382.
8.N. Mironov. A Social History of Imperial Russia, Westview Press, 2000, vol.i, p. XVII.
Bruce Lincoln. Op. cit., p. 152.
Ibid., p. 188.
И речь тут шла о серьезных вещах, о настоящих восстаниях, для подавления которых приходилось вызывать армейские команды, порою и с артиллерией. А уж о рутинных случаях, когда мужики без шума убивали барина, и говорить нечего. В среднем за николаевское царствование 13 крепостников ежегодно кончали жизнь таким образом. Это к вопросу о «гармонии» николаевской эпохи и о том, было ли при нем крепостничество социальным анахронизмом. Право, неловко выглядит в свете всех этих цифр совпадение во взглядах николаевского генерала и отечественного «восстановителя баланса».
Глава четвертая
«Процесс против рабства» Q ДД
6 декабря Но все-таки капитуляция Николая в главном вопросе его внутренней политики требует объяснения. И без более или менее подробного анализа работы секретных комитетов, учрежденных им для решения вопроса, понять его капитуляцию, пожалуй, невозможно. Было бы, однако, недобросовестно не упомянуть прежде, чем приступим мы к этому анализу, что тот же Б.Н. Миронов решительно отрицает сам факт капитуляции Николая. Аргументов у него три.
Первый, впрочем, выглядит очень странно: «Позитивные результаты николаевского царствования свидетельствуют о том, что „скорбный труд" декабристов не пропал».52 Получается вроде бы, что автор одинаково сочувствует и декабристам, и их палачу. Как мы, однако, скоро увидим, впечатление это поверхностное: палачу историк сочувствует гораздо больше. Второй аргумент состоит в том, что именно при Николае «сословная монархия трансформировалась в бюрократическую монархию».53 Другими словами, произошло «освобождение императора от дворянской опеки и зависимости»54 Этот аргумент тотчас делает непонятным, перед кем же все-таки капитулировал Николай: перед Собакевичами, от опеки которых он, согласно Миронову, уже «освободился», или перед подчинен-
Б.Н. Миронов. Цит. С0Ч..Т.2, с. 217.
Там же, с. 148.
Там же.
Комитет 207 6 декабря
ными ему бюрократами, которых он сам мог «освободить» одним росчерком пера. Третий аргумент и вовсе умопомрачительный. Миронов тратит много сил (и страниц), чтобы доказать, что виновато в крепостном праве не столько русское самодержавие, сколько (читатель не поверит!) само русское крестьянство.
На первые два аргумента, впрочем, можно без труда ответить по ходу дела. Конечно, тема секретных николаевских комитетов сложная и полна утомительных подробностей, повторявшихся к тому же из комитета в комитет. Остановлюсь поэтому лишь на двух эпизодах, вполне, впрочем, внятно объясняющих, и почему пропал- таки даром при Николае «скорбный труд» декабристов, и почему самодержец не только не освободился от дворянской опеки и зависимости, но именно из страха перед дворянством и проиграл свой «процесс против рабства».
Первый и самый продолжительный из всех секретных комитетов открылся 6 декабря 1826 года. Ему и дан был в наставление декабристский свод, запечатлевший, если можно так выразиться, программу-минимум реформаторов. Надо ли, впрочем, говорить, что Миронов никакими реформаторами декабристов не считает? Более того, уверен, что в случае их победы «власть перешла бы в руки дворянской аристократии», даже «олигархии».55
Так или иначе, с самого начала работы комитета стало ясно, что ни о какой декабристской программе-минимум речи в нем не будет. Сходу было заявлено, что целью трудов своих комитет ставит «не полное изменение существующего порядка управления, но его усовершенствование посредством некоторых частных перемен и дополнений».56 Ни в чем не проявилось это «усовершенствование» ярче, чем в вопросе о крепостном праве. Докладчиком был Сперанский и из его доклада явствовали две вещи.
Во-первых, что искомое усовершенствование будет достигнуто, если удастся восстановить в России «истинное крепостное право», т.е. ситуацию, когда нельзя продавать крестьян без земли и землю без живущих на ней крестьян. Во-вторых, что достигнуто это может
Там же, сс. 218, 217.
ИР, вып. з, с. 176.