Комендант стоял под навесом в кучке офицеров, — о чем-то переговаривались, смеялись. Щеголеватый комендант, прищурившись, оглядел Луизу, тугие полные щеки полыхали румянцем.

— Чем могу служить, мадам?

— Ваши солдаты забрали мать! Отпустите ее! Я — Луиза Мишель!

Сочные губы под каштановыми усиками протяжно свистнули, а стоявший рядом капитан обрадованно хохотнул:

— Вот так подарок, полковник! Красная дева Монмартра сама пришла за своей смертью! Потрясающе!

И все захохотали, оглядывая Луизу.

— Вы не верите мне?! — продолжала Луиза. — Отпустите мать! Она где-то здесь. Вот моя гвардейская книжка!

С удивлением и даже, пожалуй, с уважением комендант взял маленькую картонную книжку.

— Вы знаете, что вас ждет?

— Да! Я не боюсь смерти!

Комендант смотрел напряженно и с недоверием, — видимо, в его голове не укладывалось: как можно не бояться смерти, как можно не любить жизнь с ее прелестями и удовольствиями?! Он отдал Луизе гвардейскую книжку.

— Как имя матери?

— Марианна.

— Комендант повернулся к молодому капралу:

— Жан! Вытащите из могилы Марианну Мишель, а на ее место суньте эту фанатичку, раз уж ей так не терпится умереть!

Козырнув, капрал направился к мокнувшей под дождем толпе. Донеслось:

— Марианна Мишель! Марианна Мишель! Марианна…

Прощание с матерью было тягостным: Марианна никак не хотела оставлять дочь.

— Да ничего они мне не сделают, ма! — убеждала Луиза. — Подержат два-три месяца в тюрьме и отпустят. А ты, дорогая, будешь носить мне передачки. Иначе я ведь умру с голоду: в тюрьмах отвратительно кормят…

Может, последнее и убедило Марианну, но, прежде чем уйти, она долго плакала и крестила дочь и, стоя в воротах бастиона, махала рукой.

— Идите! — приказал Луизе комендант, махнув перчатками на толпу арестованных.

И Луиза пошла к своим, к людям, которых считала родными по крови, по идеям, по судьбе. И странное душевное спокойствие овладело ею, снова она стала сама собой, не было нужды скрывать мысли и чувства. И что бы палачи с ней ни делали, им не удастся сломить ее волю и гордость, они не заставят ее просить у них милости и пощады!

Отдав зонтик Аземии женщине с ребенком, Луиза бродила в толпе, отыскивая знакомых. Только об одном сейчас жалела — о сожженном солдатском мундире, заношенном и пропахшем порохом, — именно в нем она впервые почувствовала себя свободным человеком и по-настоящему борцом.

Теперь Луиза попыталась трезво оценить события. Итак, все кончено. Коммуна раздавлена. Что ждет бывших федератов и их семьи, десятки тысяч которых согнаны вот так, как здесь, во дворы парижских казарм и бастионов, могут ли они рассчитывать на милость победителей? Ой, вряд ли, Луиза! Ты же видела расстрелянных женщин и мальчишек…

И словно специально для того, чтобы ответить на ее вопросы, в воротах бастиона появилась конная группа. По золотому шитью мундиров, по множеству звезд и орденов Луиза догадалась, что явились высшие чины армии-победительницы.

Вскинув руку к козырьку кепи, комендант рапортовал генералу о состоянии дел во вверенном ему гарнизоне, тот удовлетворенно кивал. Потом сопровождаемый свитой генерал проехал вдоль линии часовых, поправляя тыльной стороной ладони лихо закрученные усы. Надменное, жестокое лицо было знакомо Луизе по многочисленным карикатурам, — вот он, один из палачей рабочего Парижа. И она не ошиблась. Натянув поводья, генерал остановил великолепного, породистого коня и рассмеялся — торжествующе и зло.

— Ну! Ждете своего смертного часа, грязные выродки! Ничего, я не заставлю вас долго ждать. Я — Галифе! Ваши подлые газетенки достаточно обливали меня грязью. Теперь я беру реванш! Вы считаете меня жестоким, господа с Монмартра, но я гораздо жесточе, чем вы думаете! Вы убедитесь в этом на собственных шкурах, ничтожества, возмечтавшие о власти!

Склонившись с седла, Галифе что-то приказал коменданту, и тот, послушно козырнув, передал команду офицерам бастиона. И сразу все пришло в движение. Из каменных казарм выбегали вооруженные карабинами солдаты, отдыхавшие от караула, тесным, железным кольцом обжимали пленных.

«Ну вот, кажется, и пришел твой час, Луиза Мишель! Приведи же в порядок заляпанный грязью костюм, поправь растрепавшиеся волосы. Смерть завершает человеческую жизнь, и надо умереть так, чтобы никто не посмел сказать: «Красная дева Монмартра не оправдала данного ей имени, она струсила в последнюю минуту! Не будет этого, не будет никогда!»

Галифе и его свита отъехали в сторону, а солдаты конвоя, тыча пленных штыками и саблями, заставляли их проходить перед генералом. Глаза Галифе смотрели холодно, закрученные усы вздрагивали.

— Направо! Направо! Налево! — командовал, взмахивая плеткой, генерал, и, подчиняясь его жесту, конвоиры сортировали людей. Многие не понимали смысла этой зловещей сортировки, но большинство, как и Луиза, приводили в порядок свою одежду. Кто-то громко молился, испуганно плакал ребенок на руках женщины, которой Луиза отдала зонт.

А дождь все лил. Черным глянцем сверкали клеенчатые плащи офицеров, суетился, наблюдая за порядком, комендант. Продолжали пасхально трезвонить бесчисленные колокола.

Луиза оказалась «налево», штык конвоира сильно оцарапал ей руку. Она еще не могла определить, что уготовано тем, кого штыками отогнали к кирпичной стене «направо», и тем, кто, подчиняясь конвою, очутился неподалеку от ворот. Но вот одна из женщин, немолодая и изнуренная, проходя мимо Галифе, бросилась к нему, обхватила руками сверкающий сапог. Вздрогнув, Галифе откинулся в седле, тень испуга пролетела по надменному лицу. Но он сейчас же справился и оттолкнул женщину ногой.

— Генерал! Генерал! — кричала она. — Мой муж не виноват! Он не сражался! Будьте милосердны, генерал!

— Где ваш муж? — спросил Галифе, улыбаясь углом рта.

— Катрин! Стыдись! — крикнул мужской голос из толпы «направо», и Луиза увидела добротно одетого пожилого человека в пенсне, — он мог быть учителем или врачом.

Женщина продолжала:

— Не виноват! Он ничего не делал! — И все порывалась снова схватить генеральский сапог с серебряной шпорой.

— Мадам! — усмехнулся Галифе. — Перестаньте играть комедию! Поверьте, я бывал во всех театрах Парижа, меня не обмануть! А у вашего мужа слишком независимый вид, он вполне заслужил пулю. Уберите ее!

Вскоре сортировка закончилась, Галифе жестом подозвал коменданта. Прищурившись, оглядел пленных «направо», у кирпичной стены, поиграл желваками чисто выбритых щек.

— Из митральез, полковник! Эта падаль не стоит, чтобы на каждого тратили пулю! А этих, — он презрительно махнул на согнанных к воротам, — в Версаль, в Сатори! Там земли для всех для них хватит!

Конвой принялся подталкивать людей штыками к воротам. Солдаты из команды коменданта катили от ворот в глубь двора две митральезы, и стоявшие у стены, и отгоняемые к воротам с ужасом смотрели на них.

Луиза кричала вместе со всеми, но не слышала ни своего голоса, ни слов. Острие штыка безжалостно впивалось то в плечо, то в грудь: остановиться было невозможно.

Они не успели отойти от бастиона и полквартала, как за его стенами загремели трескучие выстрелы митральез, а потом — одиночные ружейные… Для оставшихся у кирпичной стены все кончилось!..

Дождь продолжал лить как из ведра. Измученные люди едва переставляли ноги, плакали дети. Беспощадный конвой гнал пленников по дороге к Версалю. Откуда-то появились смоляные факелы, в их прыгающем огне растянувшаяся колонна представлялась Луизе порождением ее воспаленного воображения…

Казалось, крестному пути не будет конца. Кое-кто не мог идти, падал в грязь, его кололи штыками и били ногами, а если и тогда не шел, оттаскивали в сторону а убивали, — так случилось с двумя женщинами и несколькими стариками… Пылали факелы, светилось за пеленой дождя тусклое зарево Парижа…

И лишь поздно ночью на холме, впереди, в серой мгле, вырисовались зубчатые стены Сатори…

Итак, Луиза, начинается новая полоса жизни! И кто может сказать — фигура какого зловещего Галифе поджидает тебя в конце пути, кому предстоит перечеркнуть твою жизнь?..