Сражение постепенно сдвигалось от бульвара Тампль к бульвару Вольтера — на всем протяжении от Шато-д'О до площади Бастилии. Отступая, федераты поджигали и взрывали дома, воздвигая между собой и врагами огненную стену. Кто-то незнакомый Луизе кричал за ее спиной, что в левобережье Врублевский вынужден был оставить Люксембург, Пантеон и парк Монсури, что немцы пропустили вверх по Сене версальские канонерки и теперь эти суда прицельным огнем бьют по берегам реки… Но площадь Бастилии держится…
Что же еще из того дня навсегда отпечаталось в сознании? Как, удивленно вскинув брови, пошатнулась от невидимого удара и опустилась на камни Елизавета Дмитриева? Как укладывали на носилки окровавленного Брюнеля? Как последний раз помахал тебе дымящейся сигарой Теофиль? Как бесстрашно маленький Жак водружал над баррикадой вместо сбитого снарядом новый флаг?.. Да, и это, и чьи-то вскрики и стоны, и мяуканье обреченной кошки. И почему-то весь тот день звучал в ушах исступленный и страстный голос Лефрансе: «Да, я из тех, кто одобрял и считал абсолютно моральным сжечь этот монархический, ненавистный символ мерзкого прошлого, который назывался Тюильри! Да, я из тех, кто трепетал от радости, глядя, как полыхает мрачный дворец, откуда столько раз исходили приказы о расправах с народом и где было задумано и прославлено столько преступлений!»
Но в кровавой мешанине событий дня было одно, которое запечатлелось в мозгу Луизы словно вырезанное в камне алмазным резцом, — она не могла позабыть его всю остальную жизнь. Смерть Делеклюза.
Днем она видела военного делегата Коммуны несколько раз, его сутуловатая фигура то появлялась на площади, то исчезала. В библиотечном зале мэрии одиннадцатого округа последний раз заседали члены Коммуны. Здесь они приняли решение попытаться сохранить жизнь оставшимся коммунарам и через посредство американского секретаря Уошберна договориться с Версалем остановить бойню. Но, как Луиза узнала гораздо позже, со стороны американского секретаря предложение о посредничестве было просто провокацией, ибо в тот же день Уошберн сказал шотландскому журналисту Роберту Риду: «Каждый, кто принадлежит к Коммуне, и все, кто ей сочувствуют, будут расстреляны».
Преодолевая отвращение, презирая эту попытку примирения с Версалем, но желая спасти от гибели оставшихся в живых товарищей, Делеклюз вместе с Вайяном, Верморелем и Арнольдом в сопровождении Уошберна отправился к Венсеннским воротам. Но национальные гвардейцы, охранявшие ворота, отказались пропустить делегацию: у нее не было пропуска, подписанного Ферре, Гвардейцы заподозрили делегатов в попытке предательства, бегства во имя спасения собственной шкуры. Под охраной штыков в какой-то винной лавке на Тронной площади Делеклюз, пораженный стыдом и горем, твердил;
— Я не хочу больше жить… Нет! Для меня все кончено!
По его настоянию решили ждать, пока принесут подписанный Ферре пропуск, и вернулись на Шато-д'О…
Но подробности Луиза узнала много позже, а в тот день…
К вечеру она окончательно выбилась из сил, почта оглохла, голова казалась кипящим чугунным котлом, готовым взорваться. Во рту пересохло, мучительно хотелось пить. Когда жажда стала непереносимой, Луиза поднялась, — очередная ожесточенная атака отбита, версальцы отогнаны ружейным и орудийным огнем.
Она вспомнила, что на бульваре Вольтера возле мэрия из стены торчит кран, из которого на тротуар капает вода. Облизывая потрескавшиеся, кровоточащие губы, побежала через площадь, огибая воронки и трупы.
Почти добежав до мэрии, увидела Делеклюза. Он вышел на крыльцо в черном сюртуке и шляпе, перепоясанный красным шарфом, без оружия, только с тростью. Что-то торжественное и непередаваемо печальное было во всем его облике, в том, как он долгим взглядом, словно прощаясь, посмотрел на запад, где в багровые дымы пожаров садилось солнце. Луизу поразила белоснежная рубашка Делеклюза, — все кругом было до черноты закопчено и запылено.
Следом за Делеклюзом шли коммунары Журд и Жоаннар, журналист Лиссагарэ и кто-то еще, — пораженная видом Делеклюза Луиза не успела рассмотреть. Делеклюз неспешно шагал, опираясь на трость, болезненно худой, измученный, седая бородка отливала серебром.
Мимо остановившейся Луизы пронесли к мэрии носилки с истекающим кровью Верморелем, и шедшие за Делеклюзом остановились, окружили носилки, наклонились, пытаясь расслышать, что почти неслышно говорил Верморель. Кто-то окликал его по имени:
— Огюст! Огюст! Ты слышишь меня?
Но Луиза, словно загипнотизированная, не могла отвести взгляда от трагического лица Делеклюза, и он почувствовал ее напряженный, обжигающий взгляд. Посмотрел и после недолгого раздумья подозвал к себе коротким, властным кивком. Она подошла.
— Вы женщина, — сказал Делеклюз спокойно и неторопливо. — У вас больше шансов пережить эту ужасную бойню. Если останетесь живы, передайте, пожалуйста, моей сестре. Адрес здесь.
Он достал из кармана сюртука и протянул Луизе конверт. И добавил совсем тихо:
— Бедная моя Аземия!
И зашагал дальше, к площади. Луиза невольно пошла следом. Но он оглянулся, нахмурился и сказал строго!
— Не ходите за мной! И не мешайте мне. Я не хочу, чтобы о Делеклюзе говорили, что он пытался спастись бегством. Я — военный делегат Коммуны и разделю участь ее бойцов…
Он дошел до конца бульвара Вольтера, постоял на краю площади и затем так же неспешно двинулся влево, вдоль баррикады. Но успел он пройти не более десяти шагов, под ногами у него брызнул во все стороны огонь взрыва, вскинулся черный фонтан земли. И Делеклюз, выронив трость, опрокинулся навзничь на мостовую…
— Кончено. Он этого и хотел…
Ночью положение на площади Шато-д'О стало критическим.
Одна за другой появлялись здесь разрозненные группы федератов, сражавшихся на примыкавших улицах. Под натиском врага, наступавшего от Северного и Страсбургского вокзалов, форсировавшего каналы Уре и Сен-Мартен, инсургенты вынуждены были оставить баррикады на набережной Вальми и дали врагу возможность занять Таможню. Так возникла опасность выхода версальцев на Фобур дю Темпль, на бульвары Биллет а Бельвиль, что перерезало пути отхода коммунаров к их последней надежде — Бельвилю.
Прибывавшие из центра также приносили дурные вести. Солдатам Винуа удалось взорвать ворота казармы принца Евгения, и после кровавого штыкового боя они овладели казармами и Торговым пассажем. Это дало им возможность через улицы Риволи и Сент-Антуан ударить по второй цитадели восставших — по площади Бастилии.
На Шато-д'О было светло словно днем: вокруг площади горели дома. Когда обваливались крыши и стеньг, вихри искр огненными столбами вздымались к черному, дымному небу, осыпались на головы и плечи; одежда на убитых дымилась и тлела. Вокруг разбитого фонтана в центре площади валялись поверженные каменные львы. На канале Сен-Мартен горели баржи с керосином, оттуда несло зловонный дым.
Маленький Жак все время крутился возле Луизы, — может, в ее присутствии чувствовал себя хоть немного защищенным, все же она была ему не совсем чужой. Он шнырял вдоль баррикад, доставал патроны из карманов убитых, два раза приносил Луизе воды в консервной жестянке, привел незнакомую седую женщину с корзинкой еды, — она заставила Луизу съесть кусок хлеба и конины.
— Да пребудет с нами дева Мария! — молилась старушка.
Бой не стих и ночью. Издали Луиза замечала в дыму Журда и Жоаннара, опоясанных неизменными шарфами, видела Врублевского, — отказавшись принять главное командование, генерал возглавлял защиту Шато-д'О. Ферре не появлялся. Может, и его уже постигла участь Домбровского, Брюнеля, Вермореля? Исчезла с баррикад и раненая Дмитриева.
Предчувствие неизбежного и скорого поражения овладевало Луизой, но она знала, что ей не пришло время умирать: нужно узнать, что с мамой, где Теофиль, необходимо передать сестре Делеклюза предсмертное письмо. Не прикасаясь, Луиза чувствовала на груди этот скорбный листок.
Пасмурное утро застало ее и Жака на площади Бастилии. Опасаясь обхода Шато-д'О с севера и северо-востока, коммунары покинули полуразрушенные баррикады, отступили по бульвару Вольтера. Большинство понимало, что они удерживают последние позиции, что агония Коммуны началась. Но тот, кто оставался верен Коммуне, предпочитал смерть с оружием в руках постыдному плену, который все равно окончился бы гибелью: Версаль не щадил пленных. «Жить стоя или умереть в бою!» — кто знает, сколько раз повторялись в те часы эти мужественные слова?
