В то зимнее утро Луиза проснулась затемно, быстро оделась, зажгла свечу. Причудливые папоротники леденели на стеклах окон, пар от дыхания облаками вырывался изо рта. Как и в предыдущие дни осадной зимы, Луизе предстояло хоть немного обогреть дом. Постучав к консьержке и попросив у нее топорик, почти бегом спустилась на бульвар Клиши, где уже перестукивался не один десяток топоров и тяпок. Нарубив охапку кустарника, вернулась домой, растопила железную печурку в спальне матери. Камин в своей комнате уже давно не топила.

Вскипятив воду, выпила чашку кофе.

— Ох, Луизетта, Луизетта! — вздохнула мать, кутаясь в капот и присаживаясь к печке, распространявшей по дому сладостное тепло. — Когда же кончатся наши страдания? Что говорят в ваших клубах, в мэрии округа, в Ратуше?

— Все беды кончатся, мама, когда прогоним шайку иуд и провозгласим Коммуну! Трошю и Фавры вовсе не собираются оборонять Париж, они мечтают повыгоднее продать его пруссакам да сохранить себе министерские портфели. О, как я их ненавижу, предателей! У них нет за душой ничего святого. Вчера мэр Монмартра Жорж Клемансо сказал мне: чтобы удушить воинственный пыл республиканских батальонов, Трошю и Винуа мучают их изнуряющими маршами. Представьте себе, Луиза, сказал он, вчера батальоны Монмартра проделали семичасовой круговой поход. Гвардейцы прямо валились с ног от усталости! Ну не предательство ли?! О, с каким наслаждением я их душила бы!.. Ну, я побежала, ма! Не выпускай кошек и Финеттку, их поймают или пристрелят…

— Ты поздно вернешься?

— Как всегда. Много дел, мамочка! Сейчас — тир и госпиталь, потом — редакции, потом собрание в клубе «Справедливость мира», потом надо забежать в клуб зала Перо, где председательствует Теофиль.

В комнате потеплело, «заплакали» окна, сквозь тонкие льдинки просвечивал синий морозный день. Чмокнув мать в щеку, Луиза сбежала по лестнице.

Да, день, как и всю неделю, стоял морозный, под ногами сухо скрипел выпавший ночью снег. Заиндевевшие деревья были похожи на сказочные привидения. Прохожие спешили, уткнув носы в поднятые воротники и шарфы.

Спускаясь с Монмартра, Луиза издали услышала лязг железных колес по булыжнику, цокот копыт, крики: на вершины Монмартра везли народные пушки. Лошади оскальзывались на промерзшей мостовой. Десятка два добровольцев, мужчин и женщин, вцепившись в литые пушечные колеса, подталкивая лафеты, выбиваясь из сил, везли орудия в гору.

И Луиза конечно же впряглась, хотя прокаленный морозом металл даже сквозь перчатки обжигал руки. И вместе со всеми покрикивала на лошадей, над крупами которых дымился пар.

— Давай, милые! Давай! — кричал черноусый фонарщик, которого Луиза не раз примечала на собраниях в клубах Монмартра. — Мы пушечками с одной стороны, генерал Бурбаки и Гамбетта с другой, э, мы зададим пруссакам жару!

Подъем кончился, лошади пошли легче. Луиза заторопилась в госпиталь, но тут увидела имя, отлитое на покрытом инеем стволе орудия: «Курбе». Поспешно сделала еще десяток шагов за пушкой, чтобы полностью прочесть надпись: «Курбе. Оборона Парижа. Декабрь 1870 г.».

Чем ближе к госпиталю, расположившемуся в фойе театра, тем быстрее шла Луиза, почти бежала, боясь, что не застанет в живых Анри Фонэ, молоденького журналиста, работавшего в «Пробуждении» Делеклюза. Тяжело раненный осколком бомбы, с забинтованным опаленным лицом, он умирал мужественно. Анри не мог видеть Луизу, но сразу чувствовал ее появление и протягивал ей руку.

— Вы пришли, милосердная Луизетта?

— Да, Анри! Я здесь.

— Какие новости?

— Сейчас все расскажу, Анри. Но сначала помогу с перевязками.

Сделав необходимое, Луиза вернулась к койке Анри. В отличие от других сестер, работавших в госпитале, Луиза во второй половине дня обегала десяток редакций и узнавала все, что можно было узнать.

Она примостилась в ногах Анри, и все раненые повернулись к ней. Говорила она громко, чтобы могли слышать во всех углах зала.

— Так вот, друзья! По пути сюда я купила для вас те утренние газеты, где пишут правду, я оставлю их, кто сможет, прочитает остальным. А пока расскажу вам лишь самое главное. Вчера наши гвардейцы атаковали оборонительные укрепления, прикрывающие Версаль, овладели редутом Монтрету, парком Бюзенваль и частью Сен-Клу. Были большие потери. Но Трошю, испугавшийся, что патриоты зашли слишком далеко, приказал отступать! И батальоны поняли, что их посылали в бой с единственной целью — пожертвовать ими. И как подтверждают газеты, один из полковников Трошю нагло заявил: «Ну что же, мы сделаем Национальной гвардии еще одно кровопускание!»

Крики негодования заставили Луизу прервать рассказ, она опустила на колени руку с газетами и молча смотрела на тесно стоявшие койки, на искаженные болью и гневом лица.

— Палачи! Изменники! — повторяли кругом.

На соседней с Анри койке пожилой гвардеец, потерявший в бою за Бурже обе руки, плакал навзрыд.

— Может быть, это жестоко, что я говорю вам такую горькую правду, но иначе я не могу! Париж должен знать, где коренится измена!

— Вы правы, сестра, — прошептал Анри.

— Главнокомандующий Трошю тоже не раз говорил о «кровопускании», о том, что готов пожертвовать и двадцатью, и тридцатью тысячами жизней, чтобы убедить парижан в необходимости перемирия, а потом, конечно, и мира!

И снова Луиза с минуту пережидала шум. И продолжала:

— Под Бюзенвалем и Монтрету гибнут тысячи наших смелых парней, земля Франции заливается французской кровью, а что происходит в это время на той стороне, в стане врага?! — Она чуть повременила. — 18 января 1871 года в Зеркальной галерее Версаля на голову короля Пруссии Вильгельма возложена корона императора Германии. Под эгидой Пруссии теперь объединились почти все зарейнские княжества и земли! И это коронование происходит на земле Франции в тот самый час, когда в ее землю закапывают лучших ее сынов!

Луиза почувствовала, что не может больше говорить. А сосед Анри, потрясая забинтованными обрубками, все спрашивал неведомо кого:

— Кто накормит моих несчастных девочек?!

Луиза крепко зажмурилась, с трудом удерживая слезы, постаралась взять себя в руки.

— Однако я слышу стук колес под окнами, — сказала она, — Вероятно, из «Мармите» прибыл завтрак! Сейчас покормим вас, наших героев!

Разнося суп, кормя с ложки безруких, Луиза с горечью повторяла себе: «А ведь ты не сказала им самого страшного! Но этого и нельзя говорить, нельзя отнимать у них веру в победу!»

Вчера поздно вечером, когда она выступала в клубе Монмартра «Справедливость мира», разнесся слух о разгроме трех новых армий, созданных усилиями Турской экспедиции и Леона Гамбетты на не занятой пруссаками части Франции. Утверждали, будто армия Шанзи понесла тяжелое поражение на севере, в районе Руана, армия Федерба разбита под Сен-Кантеном, а армия генерала Бурбаки разгромлена под Бельфором. Если все верно, исчезала последняя надежда на помощь осажденному Парижу извне!

— Но учтите, Луиза, — предупредил ее чуть позже Теофиль, — слух может оказаться провокационным! Но если правда, что армия Бурбаки откинута от Бельфора на юг, боюсь, что она вынужденно перейдет границу Швейцарии и будет интернирована и разоружена!

В госпитале Луиза пробыла до обеда.

Выпрыгнув из омнибуса на набережной Сен-Бернарда, она услышала выстрелы, доносившиеся со стороны зоологического сада. Здесь, в самом центре Парижа, не могло быть никаких боев: прусские войска удерживались за линией внешних фортов. Кто же и с кем сражается?

Пробежала до высоких кованых ворот и тут поняла, что стреляют на территории парка.

Привратника у входа не было, и она, никем не задержанная, помчалась по центральной аллее, которая вела к главным павильонам. С первого своего приезда в Париж она полюбила этот живописный уголок, хотя ей было больно смотреть, как томятся в неволе загнанные за решетки свободолюбивые и могучие звери.

Выстрелы доносились из глубины парка, и Луиза побежала на эти звуки.