Дельво жался к стене, старался прикрыть ладонями лицо, что-то бормотал, вздрагивая при каждой оплеухе.

Вдали раздавались свистки полицейских. Друзьям Риго пора было улепетывать. В переулке свистнул кнут, задребезжали по камням колеса экипажа.

Наконец появились полицейские, и Дельво набросился на запыхавшегося ажана, подбежавшего первым:

— Где вы шляетесь, безмозглая скотина?! За что платят вам, негодяи?! Вы знаете, кто я?! Завтра же доложу префекту, и вы узнаете, почем жареные каштаны! Как фамилия, остолоп?!

— Но, ваша честь! Пост далеко. Я не успел…

— Как фамилия, спрашиваю, болван?! — кричал Дельво, брызжа слюной.

— Пойдем! — Луиза тронула Ферре за локоть. — Противно!

Вернулись в кафе, расплатились и отправились по домам. Теофиль проводил Луизу до площади Клиши, договорились завтра встретиться в Верховном суде. Интересно, как Дельво поведет процесс.

— А может, попросит заменить себя? — предположила Луиза. — Он же, наверно, весь в синяках.

— Посмотрим.

Заснуть Луиза долго не могла, прислушивалась к надрывному кашлю Пулен, к стрекоту невидимого сверчка. И думала: а как бы сейчас жила Франция, если бы бомба Орсини уничтожила узурпатора? Но — какая нелепость! — бомба, взорвавшаяся у подъезда театра, убила десять и ранила более ста ни в чем не повинных, а Бонапарт не получил и царапины!

Вспомнилось и еще одно покушение на Баденге, о нем как-то рассказывал Теофиль. Наблюдавшие за дворцом бланкисты обнаружили, что иногда по ночам кто-то в закрытом экипаже отправляется из Тюильри к дому «божественной графини», красавицы Вирджинии Кастилионе и остается там до рассвета. Как удалось выяснить, это был император!

Тогда по полуночным улицам Парижа без конца разъезжали скверно пахнувшие обозы. Заговорщики приобрели фургон для вывозки нечистот и три часа поджидали невдалеке от особняка графини. Если бы задуманное удалось, никто не догадался бы, что император, «слава и надежда Империи», окончил свои дни в клоаке Ла-Виллет. Но царственный любовник как раз тогда сменил одну прелестницу на другую, и его экипаж более не появлялся у дома Вирджинии на Елисейских полях.

Засыпая, Луиза шептала строки Гюго, недавно дошедшие контрабандой до Парижа с далекого острова Джерси:

О Франция! Пока в восторге самовластья

Кривляется злодей со свитой подлецов,

Тебя мне не видать, край горести и счастья,

Гнездо моей любви и склеп моих отцов…

Изгнание свое я с мужеством приемлю,

Хоть не видать ему пи края, ни конца.

И если силы зла всю завоюют землю

И закрадется страх в бесстрашные сердца,

Я буду и тогда республики солдатом!

Меж тысячи бойцов — я непоколебим;

В десятке смельчаков я стану в строй десятым;

Останется один — клянусь, я буду им!

И еще мелькнули в памяти строчки, это уже о нем, о самом ненавистном:

Для алой мантии его монаршей славы

Вам пурпуром, ткачи, не надо красить нить:

Вот кровь, что натекла в монмартрские канавы, —

Не лучше ли в нее порфиру опустить?

Уснула под утро. И снилось ей, будто мутная бескрайняя вода несла ее куда-то под грозовым небом, и — смертная тоска сжимала сердце: потеряла и никогда больше не увидит Теофиля…

Утром отправилась в здание Верховного суда и там застала Теофиля и Риго.

Зал суда был полон — студенты, журналисты, рабочие. Трое друзей с трудом протиснулись к первым рядам. Блюстители порядка стеной окружали судейский стол и барьер, за которым находилось четверо подсудимых. Они обвинялись в том, что «высмеивали в студенческом журнале безнравственность обреченного на безбрачие католического духовенства». Риго жестом приветствовал приятелей, студенты помахали ему своими каскетками.

Оказывается, Дельво не запугала вчерашняя взбучка. Вон он, облаченный в длиннополую черную мантию, насупившись, шествует к судейскому столу. Он сразу узнал Риго, тигрино сверкнули хищные глазки, злобно скривился рот.

Суд оказался коротким, а приговор суровым. «Стоячий судья», прокурор, метал словесные громы, потрясал над головой брошюрками студенческого журнала, призывал суд обрушить на богохульников жестокую кару.

Когда Дельво огласил приговор, — каждому четыре месяца тюрьмы и двести франков штрафа, — свора жандармов принялась выталкивать осужденных из зала. Рауль махал друзьям шляпой, пока за ними не закрылась дверь, а потом, подмигнув, поманил Луизу и Теофиля за собой.

— Пойдем!

Завсегдатай, он знал все закоулки здешнего лабиринта. По боковым переходам он привел друзей к дверям, через которые покидали здание чиновники правосудия и свидетели обвинения. Главный вход не для всех был безопасен. Здесь он показал служителю журналистский билет:

— Интервью для правительственных газет, любезный!

— Пожалуйста, мосье!

— Подождем? — шепнул Риго. — Я знаю повадки этой грязной свиньи. Он сейчас побежит выпить стаканчик мартини, у него пересохло в глотке.

— Но, Рауль, он же узнал вас! — заметила Луиза. — Вы видели, какая злоба в глазах? Он возбудит против вас дело об избиении, как было с Рошфором, поколотившим типографа Рошета. Вспомните: несмотря на блестящую защиту, Дельво отправил Рошфора на четыре месяца в тюрьму!

Служитель, отходивший, чтобы закрыть окно, возвращался, и Риго договорил шепотом:

— О нет, гражданка Луиза! Высокочиновный боров слишком дорожит своим корытом, он не захочет огласки вчерашнего!

Тяжелая дверь распахнулась, и из нее чередой потянулись чиновники имперской Фемиды. При виде Риго Делыю отшатнулся.

— Зачем вы пускаете сюда посторонних, Жюльен? — накинулся он на служителя.

Риго нахально рассмеялся в лицо Дельво.

— О! Не бойтесь повторения вчерашнего, ваше бесчестье! Мы намеревались лишь справиться о вашем драгоценном здоровье и спросить: значит, вчерашнее не пошло впрок?!

Дельво побагровел, щеки затряслись и стали похожи на переспелые помидоры. Он не сказал, а прошипел, проходя мимо:

— Вы еще попадете в мои лапы, Рауль Жорж Адольф Риго! И, поверьте, я не позавидую тогда вашей участи! Я буду беспощаден!

— К вашим услугам! — ослепительно улыбнулся Риго. — Когда-нибудь, ваше бесчестье, и вы попадете в мои лапы. И я тоже буду беспощаден! — И уже без улыбки, став серьезным, спросил: — Неужели вы, Дельво, не чувствуете, что дни Империи сочтены? А ведь я считал вас умным человеком!

Не ответив, судья пошел дальше.

Оглянувшись на шагавшего рядом Теофиля, Луиза помрачнела: еще одна-две такие истории — и Большие Гавроши снова окажутся в тюрьме. Любившая озорные проделки, она все же не могла удержаться от укора.

— Безрассудны такие мальчишеские выходки, Рауль, — она покачала головой, — слишком дорого приходится за них платить. Он же сожрет вас вместе с ботинками и вашей пышной шевелюрой, если вы попадете в его когти!

— О-ля-ля! — ответил Риго любимым восклицанием Мари. — Скоро, надеюсь, я стану прокурором или судьей Республики, и тогда горе таким Дельво!

Тревожные предчувствия не покидали Луизу, она боялась нового ареста Теофиля.

По Парижу ползли слухи, что жандармы и шпики «фабрикуют» очередной заговор о государственном перевороте и покушении на жизнь «обожаемого» монарха. При обысках подбрасывают в квартиры гремучую ртуть, селитру и что-то еще, необходимое для изготовления бомб, — о, они тоже кое-чему обучились у безвременно погибшего Орсини[10]!

Да, Париж переживал бурные дни, пробуждался после почти двадцатилетней инквизиторской «ночи Империи». По выражению одной из газет, Гулливер просыпался и потягивался со сна, трещали и лопались его путы. Зарева близких пожаров, чудилось, уже пламенели в зеркальных окнах дворцов. Потомственные аристократы и буржуа-нувориши в ожидании революционного грома тряслись от страха в раззолоченных покоях.