Вот как определил он недуг, которым на десятилетия захворала в XVII веке Россия: «Затмение вселенской идеи» (37). На практике это означало вот что: московитское церковное общество «считало себя единственным истинно правоверным в мире, свое понимание божества исключительно правильным, творца вселенной представляло своим русским богом, никому более не принадлежавшим и неведомым» (38). Имейте в виду, что эта идеология была ГОСУДАРСТВЕННОЙ в Московии, т.е.столь же обязательной для всех ее подданных, как коммунизм в СССР.
Как вы думаете, читатель, было ли будущее у страны с такой идеологией в стремительно развивавшейся Европе эпохи промышленной Революции? И, если уж на то пошло, было ли будущее у закрывшейся от мира, подобно старой Московии, советской России – в новую эпоху научно- технологической революции, развернувшейся на Западе в ХХ веке? Или, поставим вопрос иначе, был ли шанс у самодержавной государственности сохраниться, не уничтожь она собственными руками обе самоубийственные свои ипостаси – московитскую и советскую -- и не приняв, подобно хамелеону, новую институциональную форму? – Опять в попытке, как мы уже говорили, ОТСРОЧИТЬ САМОУНИЧТОоЖЕНИЕ?
Достаточно поставить этот вопрос, чтобы не осталось сомнений, что ни явление Петра в Московии XVII века, ни явление Горбачева/Ельцина в ХХ не были случайностью. Что громадные институциональные и идеологические преобразования были ИМПЕРАТИВНЫ для самодержавной государстственности как на закате Московии, так и на закате СССР. Что на протяжении столетий государственность эта, по сути, балансирует на грани самоуничтожения.
Так что же говорит нам о ней необходимость беспрестанных институциональных и идеологических преобразований, чтобы уцелеть? Необходимость, затянувшаяся до XXI века? Разве не о ее цивилизационной неустойчивости? Не о том, что стоит она как бы на двух НЕСОВМЕСТИМЫХ «ногах», европейской и ордынской? Да, отчаянно пытается она освободиться от своей евролейской «ноги», пытается но не может. И продолжает жить в состоянии латентной гражданской войны.Продолжает, потому что надолго на одной «ноге» не устоит. Самоуничтожится.
Настаиваю я на этой особенности самодержавной государственности по простой причине: деспотизму, по ведомству которого пытается разместить Россию консенсус, ничего подобного не грозило. Деспотизм, как мы еще увидим, мертвое политическое тело, неспособное ни к саморазвитию, ни даже к саморазрушению (я не говорю уже об институциональных изменениях). Разрушен деспотизм может быть только извне. Россия, даже самодержавная, петровская, была, как мы видели, способна и к первому, и ко второму, и к третьему. Так какой же она деспотизм? Не сходятся у консенсуса концы с концами. Аргумент, я понимаю, чисто теоретический, может быть, во Вводной главе и неуместный. Но очень уж соблазнительный.
Нечто подобное о двойственной природе российской государственности заметил когда-то о России Герцен (хотя термины употреблял он, разумеется, другие) «Долгое рабство, писал он, конечно, не случайная вещь, оно соответствует какому-то элементу национального характера. Этот элемент может быть поглощен, побежден другими его элементами, но он может и победить» (39) . Еще в самиздатском инобытии этой книги я попытался дать имена анонимным герценовским «элементам». Один назвал холопским, другой – европейским. ,
И отдал должное прозрению великого мыслителя (говорил-то он о петровской России): в 1917 ордынский «элемент», как он и предвидел, победил. Хуже того, создал третье (после православного фундаментализма как государственной идеологии и крепостного рабства) монументальное препятствие на пути России в Европу, тупиковую госплановскую экономику Но, – как и следовало ожидать, – продержался он сравнительно недолго, столько же, сколько московитский. Не устоял-таки на одной «ноге». Выходит, что из пяти институционально отчетливых периодов самодержавной государственности (пятый – с Путиным -- только начался) прижился в России лишь один, ПЕТРОВСКИЙ.
Не только продолжался он втрое дольше московитского и советского, и в девять раз дольше опричного, он был единственным (из самодержавных), в котором преобладал ЕВРОПЕЙСКИЙ «элемент» и который был поэтому способен к политической модернизации, т.е. к возвращению России ДОМОЙ, к несамодержавному европейскому столетию, к тому, с чего начиналась ее государственность. Вплотную к этому подошел. Только роковые ошибки политиков помешали (см. главу 19 в первой книге моей «Русской идеи» «Могли ли большевики не победить в 1917?»). Да, он тоже хромал на одну «ногу» и не раз откатывался назад, но, в отличие от перечисленных выше, не завел он страну в исторический тупик и оставил после себя грандиозное культурное наследие. Его-то в конечном счете и создал «прорыв» Петра.
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ
Три задачи ставил я перед этой Вводной главой. Во-первых, дать читателю представление не только о могуществе антагониста, которому бросил перчатку, но и о его уязвимости – как исторической, так и теоретической. Не сходятся, как мы уже говорили, у консенсуса концы с концами. Мы еще увидим в книге ДО КАКОЙ СТЕПЕНИ они не сходятся.
Во-вторых, показать, что либеральные оттепели и необратимые «прорывы», которых консенсус не замечает, неустранимый на самом деле элемент исторического процесса в самодержавной России. И что это неопровержимо свидельствует о его, этого процесса, изначальной европейско-ордынской ДВОЙСТВЕННОСТИ, которую консенсус категорически отрицает. В-третьих, наконец, показать, что, вопреки «деспотическому» консенсусу, самодержавная государственность не только менялась на протяжении столетий, но и перепробовала ВЕСЬ спектр хамелеонства, необходимого ему для самосохранения.
Оно было тотально террористическим, неотличимым от ордынства, как при Иване Грозном и при Иосифе Сталине, но было и «оттепельным», либеральным, как при Екатерине и при Александре I. Было жестко идеологическим, как при патриархе Филарете, именовавшимся в Московии «Великим Государем», и при Николае I, но было и безидейным, «бироновским», как при Анне Иоанновне и при Путине. Было «мягким», как при царе Алексее и при Брежневе, но было и свирепым, как при Павле I. Было «прорывным» и стремительно реформистским, как при Петре и Александре II, но было и ретроградным, как при Александре III.
Читатель может сам решить, какую модель из этой палитры самодержавия выбрал, по его мнению, Путин. Мое дело было предложить палитру ХАМЕЛЕОНСКОГО самодержавия. И мой выбор на сегодняшний день: Александр III. Если я прав, конец самодержавия близок.
Выполнил ли я эти задачи судить читателю. И в принципе можно было бы поставить точку в этой Вводной главе. Можно было бы, когда б не один каверзный вопрос, который, я уверен, подготовили для меня защитники консенсуса. Выглядеть он, наверное, может так: а укладывается ли история Петра в предложенную мною формулу самодержавной государственности «диктатура-оттепель-прорыв»? Придется отвечать заранее.
СПОР О ПЕТРЕ (ОКОНЧАНИЕ)
Оттепель в Московии началась практически сразу после смерти в 1676 года ее последнего диктатора, царя Алексея. Да, Алексей был «мягким» самодержцем (в стиле Брежнева, как мы уже говорили). Но к критикам был он, как всякий диктатор, жесток и мстителенен. Свидельством тому судьбв Юрия Крижанича, о котором я обешал рассказать подробнее.
Крижанич был молодым хорватским священником, первоклассное по тем временам образование получил в Риме, но с юных лет мечтал о Москве: издалека она казалась ему надеждой славянства. Он добрался до Москвы в 1657, в самый разгар «московитской болезни», и легко себе представить, что он увидел. Какая уж там надежда славянства? Безнадежно больное общество, неспообное осознать, что оно больно. Общество, которое, как сформулировал впоследстии тот же Ключевский, «утратило средства к самоисправлению и даже самые побуждения к нему» (40). И разочарованный Крижанич начал немыслимое в Московии – критиковать. Открыто, публично. Кончилось тем, чем не могло не кончится. Царь Алексей упек его в Сибирь, да подальше, в Тобольск. И продержал его там 18 (!) лет. Так заплатил Крижанич за 18 месяцев в Москве.
