Само собою разумеется, что «в татарскую эпоху слово вече получило значение мятежного сборища». (10) Ни на минуту не сомневаюсь я, что наблюдения эти верны. Так оно, вероятно, и было. Но гордиться этим?..

Читатель ведь тоже вправе спросить: если подавление собственного народа с помощью свирепых степных завоевателей называть «облагороживающим», то что же тогда назвать предательством? Право, очень уж извращенным надо обладать умом, чтоб полагать благородством «закрепощение народа на службе государству», которое тоже, как сообщает нам другой евразийский историк Георгий Вернадский, унаследовано было от завоевателей. (11) В конце концов, разве не именно это закрепощение народа государством и имел в виду, говоря о «русском деспотизме» Виттфогель? Даже советская историография была, как мы помним, куда в этом смысле щепетильнее.

Простите, я увлекся, очень уж больная для меня тема – русский национализм, парадоксальным образом коллаборирующий с ненавистными ему западныи ястребами. Только, чтобы завершить это отступление от темы (семь бед один ответ), не могу не сказать и о решающем их различии: в арсенале националистов отсутствует главная для Виттфогеля КАТЕГОРИЯ СВОБОДЫ. Та самая, что отличает современные представления об истории от средневековых. Без этой фундаментальной категории не существует ни различия между абсолютизмом и деспотией, ни понятия политической модернизации, ни вообще какого бы то ни было смысла в истории. Георг Вильгельм Фридрих Гегель сформулировал эту категорию еще полтора столетия назад, положив начало современному представлению об истории. «ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ ЕСТЬ ПРОГРЕСС В ОСОЗНАНИИ СВОБОДЫ (12).

Отказавшись от категории свободы, национализм обрек себя на средневековое представление об истории. Но вернемся к Виттфогелю.

ОСОБЕННОСТИ «РУССКОГО ДЕСПОТИЗМА»

В отичие от евразийцев, он, по крайней мере, заметил в 1963 году трудности, связанные с экстравагантной задачей объяснить чингисханство постмонгольской России. Перечислим их в порядке, предложенном им самим.

Прежде всего, монголы, которым положено было «заразить Россию китайским опытом», никогда ее, в отличие от Китая, не оккупировали, ею непосредственно не управляли, не жили на ее территории и не смешивались с местным населением. Это, естественно, делало сомнительной тотальность деспотического «заражения», которой требовала его гипотеза. Скажем заранее, что Виттфогель попытался обойти эту трудность при помощи странной метафоры «дистанционного контроля» (remote control).

Во-вторых, когда юное московское государство сбросило монгольское иго, начало оно строиться почему-то по образцу европейскому, а вовсе не по китайскому. Почти целое столетие понадобилось прежде, чем стало оно приобретать черты, давшие Виттфогелю повод рассматривать его как деспотическое. Эта прореха во времени (которую Георгий Вернадский, как мы уже упоминали, обозначил тоже метафорой «эффект отложенного действия») тоже ведь требует объяснения. Если в первом случае имели мы дело с «дистанционным управлением» в пространственном измерении, то здесь сталкиваемся мы с ним уже в измерении временном.

Третья особенность «русского деспотизма» заключалась в том, что «испытав влияние европейской коммерческой и индустриальной революции», повел он себя просто скандально. То есть совсем не так, как надлежало вести себя любому уважающему себя деспотизму, пусть даже в полумаргинальном статусе. А именно вступил он на стезю не только промышленной и коммерческой, но и институциональной трансформации. Более того, радикально сменил с Петром самую свою цивилизационную идентичность.

Ни с каким другим деспотическим государством, будь оно «маргинальным», как Монгольская империя, или «полумаргинальным», как Оттоманская, ничего подобного по какой-то причине не произошло. И это еще мягко говоря. Ибо, как увидим мы во втором томе трилогии, многократно пыталась Оттоманская империя, начиная с XVIII века, повторить европейский военно-индустриальный «прорыв» Петра, но так и не удалось ей это на протяжении двух столетий. Почему?

Четвертая, наконец, особенность состояла в том, что, в отличие от деспотизма, русское государство не обладало абсолютным контролем над собственностью своей элиты до самого ХХ века. Попытавшись обрести такой контроль во второй половине XVI века, оно практически немедленно, как мы скоро увидим, его утратило – на столетия.

Я говорил лишь о тех трудностях в классификации России как деспотического государства, на которые обратил внимание сам Виттфогель. Перед ним была очень странная, поражавшая своей загадочностью политическая система, которая определенно, по его собственным словам, вела себя не так, как другие деспотии. Историк, столь истово ратующий за «многоколейность» исторического развития, должен был, казалось, обрадоваться еще одной «колее» как интригующему вызову..Но не Карл Виттфогель. Он опять пренебрег логикой собственной концепции. Опять попытался насильственно втиснуть неподдающуюся «колею» в свою излюбленную нишу. Посмотрим теперь удастся ли ему это обреченное предприятие.

ФЕЙЕРВЕРК МЕТАФОР

По поводу первой трудности сказать ему, как легко было предвидеть, нечего. Кроме того, что «дистанционный контроль монголов над Россией представляет серьезную проблему и требует дальнейших исследований». (13) Что, впрочем, не помешало автору тут же и использовать этот проблематичный контроль как объяснение второй трудности, т.е. необычайной «медленности трансформации России в деспотическое государство». Вот как он это делает.

«Мы не знаем, ускорили или замедлили этот процесс центробежные политические порядки Киевской Руси... Нет сомннения, однако, что монгольские завоеватели России ослабили те силы, которые до 1237 г. ограничивали власть князей, что они использовали восточные методы управления, чтобы держать эксплуатируемую ими Россию в прострации и что они не хотели создавать в ней сильное - и способное бросить им политический вызов агродеспотическое государство. Поэтому семена системы тотальной власти, которые они посеяли, прорастали так медленно ... Можно лишь сказать, что институциональная бомба замедленного действия взорвалась не сразу». (14)

Что, собственно, должна означать эта новая метафора (ничуть не менее экстравагантная, чем аналогичная метафора Вернадского «эффект отложенного действия» ), читателю остается только гадать. Рецензенты спрашивали, но Виттфогель, сколько я знаю, никогда не объяснил. Еще непонятнее, почему растянулся «взрыв» этой бомбы на много десятилетий. Ясно одно: весь этот фейерверк метафор, вполне, может быть, уместных в поэме, выглядел бы подозрительно даже в научно-фантастическом романе. Как описание реального исторического процесса он звучит фантастически. Тем более, что никаких подтверждающих его фактов не существует.

Не пытались, например, монголы ослабить «те силы, которые до 1237 года ограничивали власть князей». Если главной из этих «сил» была наследственная собственность, вотчины тогдашней светской и церковной аристократии, то завоеватели не только их не ослабили, но, по крайней мере в случае с церковью, в огромной степени усилили. Действительно серьезный вопрос, однако, в другом. Почему, вырвавшись из-под монгольского ига с нетронутой аристократической традицией (и частной собственностью на землю), обратилась вдруг Москва к тому, что Виттфогель называет «методами тотальной власти», а проще говоря, к беспощадной расправе со своей аристократией лишь три поколения спустя после свержения ига?

Даже верный оруженосец Виттфогеля Тибор Самуэли говорит, что «его объяснение только создает проблему». Создает потому, что «совершенно недостаточно одной силы примера, одной доступности средств, чтоб правительственная система, столь чуждая всей прежней политической традиции России, пустила вдруг в ней корни и расцвела. В конце концов, балканские страны оставались под турецким владычеством дольше, чем Россия под монгольским игом, и ни одна из них не стала после освобождения восточным деспотизмом. Так дело не пойдет». (15)