В 1389 году они разгромили на Косовом поле сербов, три года спустя завоевали Македонию и еще через четыре года Болгарию. Турция стремительно вырастала в европейскую сверхдержаву. Трудно себе представить, чтобы сдержать ее натиск на Византию в XV веке смогла бы даже объединенная Европа. Во всяком случае, она не сумела защитить не только православный Константинополь, но и католический Будапешт, и два общеевропейских ополчения, посланных Папой на выручку Константинополю, были уничтожены турецкими янычарами.
Но ведь до 1362 года у турок даже янычарского корпуса еще не было. Короче говоря, в середине XIV века — вот когда следовало думать об угрозе с Востока. Тогда и нужно было создавать единый фронт с Европой, развивая успех первого из Палеологов, Михаила VIII. В этом случае можно было бы. по крайней мере, использовать редкую историческую удачу: в 1402 году Тамерлан наголову разгромил турок в битве при Анкаре, заперев султана Баязида I в железную клетку, которую долго возил с собой. Вот когда еще можно было совместными усилиями отбросить оттоманов обратно в Азию.
Увы, византийские вдохновители отца Тихона, уверенные, как и он, в «необъяснимой и генетической ненависти Запада к православной империи», и думать о едином фронте с Европой не желали. Почти до самого конца борьба с «латинами» была для них важнее выживания своей страны. Очнулись, когда было уже поздно и помощь Европы ничего больше изменить не могла. Так и привели они империю к гибели.
Таков был последний византийский урок. Право, очень уж надо не любить свое Отечество, чтобы желать ему ту же гибельную геополитику и, стало быть, ту же судьбу. При всем том, частично смягчает вину епископа предсказание, пусть нечаянное, что комбинация такой геополитики с неразрешимой проблемой «преемственности власти» лишает путинскую Россию будущего.
Приложение 4
В ДРУГОЙ РЕАЛЬНОСТИ?
Нельзя сказать, что недавняя публикация Сергея Лаврова в журнале «Россия в глобальной политике» («Историческая перспектива внешней политики России») вызвала хоть сколько-нибудь серьезный интерес в российских СМИ. Даже в издании, где появилась статья, сопровождали ее (на момент написания этих строк) лишь два (!) комментария, да и те сводились к дежурному «Спасибо, Сергей Викторович!». Между тем обращение министра иностранных дел России к ее истории — событие незаурядное и заслуживает, казалось бы, тщательного и подробного анализа. Но его не было. Мне он, во всяком случае, не встретился. Что, согласитесь, в принципе, странно: просто интересно ведь узнать, что думает о прошлом своей страны один из высших ее руководителей. Но не заинтересовались почему-то опусом министра серьезные мыслители в России, а несерьезные отнеслись к нему иронически. Почему?
Ниже я попытаюсь ответить на этот вопрос, пройдя вместе с автором спектр проблем, возникавших на протяжении русской истории. Пока что лишь первое впечатление: опус Лаврова внушает некоторое подозрение по поводу того, в одной ли с ним реальности мы с читателем обитаем. И слишком уж часто эти подозрения перерастают в сомнения. В смысле, не похоже…
Несмотря даже на то, что тезис, которым Лавров открывает свой опус, касается действительно важнейшей проблемы. «На протяжении, по крайней мере, двух столетий, — говорит он, — любые попытки объединить Европу без России неизменно заканчивались трагедией». Подтекст прозрачен: не пришло ли время объединиться, избежав новой трагедии? Я не знаю никого, кроме разве членов Изборского клуба, уверенных в «необъяснимой и генетической ненависти Запада к православной империи», кто не приветствовал бы такой тезис.
Мне уже случалось писать, что невозможность включить Россию в Европейское сообщество — открытая рана Европы, и что глубокая экзистенциональная тоска по единству с Россией пронизывает европейскую историю на протяжении столетий. Тем более необходимо это единство России, которая, судя по совершенно здравому суждению Лаврова, «по глубинной своей сути является одной из ветвей европейской цивилизации».
Мало того, даже в пределах этой завершающей «Русскую идею» книги у нас была возможность убедиться в том, до какой степени судьба русской культуры зависела от ее открытости Европе. Мы видели, как отрезанная от своих цивилизационных корней Московия XVII века превратилась в культурного изгоя, в страну Кузьмы Индикоплова (см. Приложение 1). Но видели мы также, как открытая Европе Россия XIX века оказалась в буквальном смысле культурной сверхдержавой (см. главу 1 «А счастье было так возможно…»). Чтобы не осталось сомнений, сошлюсь снова на Владимира Вейдле, на которого не раз ссылался: «В том-то и дело, что Толстой и Достоевский, Мусоргский или Соловьев глубоко русские люди, но в такой же мере они и люди Европы. Без Европы их не было бы». Тем более что совершенно европейскими поэтами были уже Пушкин. Лермонтов и Боратынский.
Таков жестокий парадокс, на который Лавров, отдадим ему должное, обращает наше внимание: Россия нужна Европе, Европа нужна России — одна цивилизация, а объединиться на протяжении столетий они не могут. До сих пор у нас с автором нет разногласий. Расходимся мы с ним по разным реальностям лишь по поводу ПРИЧИН, из-за которых объединение оказалось невозможно. Лавров настаивает, что причина была ОДНА: многовековые «попытки европейского Запада полностью подчинить русские земли, лишить нас идентичности».
Это и вызывает подозрение, с которого я начал. По трем причинам. Во-первых, автор не привел ни одного серьезного аргумента, который свидетельствовал бы, что европейский Запад действительно пытался лишить Россию ее идентичности. Даже во времена ига, когда Русь лежала простертая под копытами монгольских коней. Нельзя же сказать, что две-три сотни тевтонских рыцарей, с которыми сражался на льду Чудского озера Александр Невский, покушались на идентичность огромной страны. Да и языческая (позднее католическая) Литва, сумевшая, в отличие от Руси, отстоять свою независимость от монгольских завоевателей, претендовала лишь на ее западные земли (сегодняшние Белоруссию и Украину), а отнюдь не на весь протогосударственный конгломерат варяжских княжеств и вечевых городов, который, собственно, и был тогда Русью.
Во-вторых, на протяжении столетий Россия все-таки была континентальной империей, числившей среди своих завоеваний, в отличие от западных империй, не одни лишь заморские территории, но и европейские страны. И время от времени пыталась она лишить идентичности ИХ. Что, естественно, вызывало возмущение и отчуждение ее западноевропейских соседей. В-третьих, наконец, Россия не раз сознательно отказывалась от объединения с Европой, соглашаясь на него лишь на своих условиях, а именно, что ЕВРОПА откажется от своей идентичности. Так было на протяжении всего XVII века, когда Московия соглашалась объединиться лишь в случае, если бы Европа… приняла православие. Так повторилось в XX веке, когда Россия решила «строить социализм в одной отдельно взятой стране». Без сомнения, тогда она готова была объединиться, но лишь в случае, если Европа тоже принялась бы строить социализм. Короче, причины невозможности объединиться были, но ни одна из них не имела ничего общего с тем, о чем говорит Лавров.
Вот вам и объяснение, почему Лавровский опус не заинтересовал серьезных мыслителей в России. Потому, что выглядит он лишь очередной попыткой подтвердить правоту сегодняшней оголтелой «антигейропейской» пропаганды обходным путем, через прошлое (Лавров начинает свое повествование с крещения Руси). Кто же, право, примет всерьез пропагандистский примитив, который ты каждый день слышишь по всем центральным телеканалам? Первое же обращение к истории это продемонстрирует. Один, взятый наудачу, пример.
Под идентичностью Лавров имеет в виду «право русского человека иметь свою веру». Так вот, 1863 год. В очередной раз тогда поляки поднялись против империи. А вера в ту пору была у русского человека, как мы знаем, имперская. И восстание, конечно, потопили в крови. И в адрес русского царя полетели поздравительные послания от дворянских собраний и городских дум, от Московского и Харьковского университетов, от крестьянских обществ и старообрядцев. Возмущение наглостью поляков, требовавших независимости от империи, было поистине всенародным. Поднялась против них страна — от Москвы до самых до окраин. И классик русской литературы Тютчев неистовствовал:
