— Чепуха! Как нам можно уходить на тот свет, когда на этом еще невпроворот работы. Рассказывай!
— Украина, Крым, пяток морей, и вот я в Нью-Йорке.
— Послушай, мы затеваем свою газету… «Новый мир». «Мы наш, мы новый мир построим…»
Лиза закрыла за гостями и вернулась к Семену.
— Лиза, хотите узнать, о чем думает сейчас ваш больной?
— Я индийский факир, — как-то нервно сказала она, — я знаменитый шаман из племени острова Манхаттан. Мой больной думает сейчас о волшебной газете. Угадала?
— Только наполовину.
Она почувствовала, что он вдруг стал серьезен. Повторил:
— Вы провидец наполовину. Я думаю о вас и о себе, Лиза.
Через месяц они зажили своей семьей. Свадьбу устроили скромную. Лиза посмеивалась: «Семен повенчан с газетой».
Типография и редакция «Нового мира» разместились в трех маленьких полуподвальных комнатках по Восьмой авеню в центре рабочих кварталов Нью-Йорка. Идея социалистов быстро нашла сторонников, акции газеты разошлись, в редакционную коллегию была избрана группа участников русской революции. Каждый из них нашел здесь свое место, хотя они и не обладали столь острым фельетонным даром, как уральский подпольщик, печатавшийся под псевдонимом «Джан Эллерт».
— Признайтесь, что вы и есть Марк Твен, — смеялась редакция.
— Ошибаетесь, — серьезно отвечал уралец. — Я бывший батрак, грузчик, кузнец, артист и матрос.
У Эллерта был нюх на людей, и он привлек в газету Володарского, который сразу полюбился Семену широкими знаниями и точностью своих оценок.
Восков умел ладить с людьми, но с самого начала у него сложились довольно сложные отношения с редактором газеты — известным меньшевиком Дейчем. Семен не раз упрекал себя за то, что при обсуждении этого кандидата снял возражения, уступив доводу: «Новой газете нужно имя». У Дейча, помимо имени, оказалось и много спеси.
— Кого вы ввели в редакцию? — издевательски спрашивал Дейч, не стесняясь присутствием Семена или Андрея, машиниста с Северного Кавказа. — Мастеровых, которые слово «железо» способны написать через «и»?
— Кого мы пригласили в редакторы? — не оставался в долгу Семен. — Человека, готового выбросить рабочую заметку в корзину и поставить на ее место статью для лягушачьей запруды?
— На что вы намекаете? — взрывался Дейч.
— На ваши экономические обозрения, где не остается места для политического, классового воспитания рабочих!
— Рабочий хочет кушать, Восков, а не читать политические трактаты.
— Марксист должен поднимать людей к свету, — яростно возражал Семен, — а не тыкать их носом в миску.
Разъезжая по городам, Семен присылал в газету краткие зарисовки, дополняя их своими размышлениями: «Американскому столяру выплачивают 4–5 долларов, — писал он, — за ту же работу, что эмигранту — 1½ доллара. Итак, нам хотят сказать, что один американский плотник равен четырем русским или четырем итальянским. Поверим ли мы только? Кому выгодно разжигать среди рабочих распрю?»
Приезжал в редакцию, не побывав еще дома, чаще ночью.
Если рукопись попадала к Дейчу и он, презрительно шевеля губами, комментировал: «просто», «приземисто», «в лоб», — Восков спокойно отвечал:
— Подчеркните, что вам не нравится. Я подумаю. Только не учите меня писать вычурно, Дейч. Газета наша рабочая и многие читают ее по складам. Нужно писать так, чтобы рабочий нас понимал.
Но настоящий бой произошел у них вокруг дела матроса Федора Малкова, социалиста и активного участника восстания на броненосце «Потемкин». После подавления восстания Малков бежал, долго скитался по подложному паспорту, снова был схвачен и вторично бежал. В Либаве он перехитрил жандармов, пробрался на «Бирму», а при подходе в Нью-Йоркский порт бросился в море и поплыл к берегу. Американские власти его заточили на Эллис-Айланд, а русское правительство потребовало выдачи Малкова.
— Мы должны выступить! — заявил Восков.
— Это будет выглядеть, как вмешательство в дела Америки, — возразил Дейч.
— Слушайте, Дейч, — угрожающе произнес Восков, — мы для того и создали свою газету, чтобы помогать эмигрантам, помогать революционной России. В лице Малкова — обе эти силы. Я подниму против вас все наши рабочие союзы!
Дейч вынужден был уступить. Газета открыла кампанию в защиту политического беженца.
Семен выступал на митингах по нескольку раз в день — на улицах, в мастерских, в порту, на вечерах русских отделов.
— Федор Малков должен быть на свободе! — заявлял он. — Царизм заслужил, чтобы получить эту оплеуху от международного рабочего движения.
На одном из митингов он встретил Джона Рида.
— Алло, мистер Восков, — приветствовал его Рид. — Скажите для моей газеты, как вы оцениваете действия имиграционных властей, решивших выслать мистера Малкова обратно в Россию?
— Как величайший подарок Николаю Романову и его вешателям, — громко ответил Восков.
Из толпы раздались возгласы «Позор!» «Предательство!».
Лиза однажды сказала мужу:
— О себе уже не говорю, но сына ты не видел две недели.
— Вот погоди, вернемся в Россию, — он вздохнул, — отберем у Ромашки власть и до того по-семейному заживем…
— Ну, не лги! — сердилась она. — Никогда-то Семен Восков не будет жить в четырех стенах, по-семейному, — передразнила она его.
Он засмеялся, нежно обнял жену.
— Вот видишь… Ты уже годишься в шаманы.
Поднял в воздух сына, огляделся, увидел на полу матрацы.
— Ага. Гости нас с тобой не обходят. Но в этом тоже кусочек счастья, да?
— Да, да, — ворчливо сказала она. — Ты уж рад весь свой столярный цех из одной миски накормить. Сам-то ешь?
— Когда время позволяет, — честно сказал он. — Гуд бай.
Уже сбегая с лестницы, он услышал крики маленьких газетчиков: «Федор Малков на свободе! Федор Малков на свободе!».
— До чего здорово, джентльмены! — крикнул он, разворачивая газету на трибуне. — Матроса с «Потемкина» Николашке не выдали. Вот что значит, когда мы все заодно!
К Лизе постучались через час:
— Вы только не пугайтесь. Вашего мужа немножко ранили… После собрания… Его сейчас привезут.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ.
ПОСЛЕДНЕЕ МИРНОЕ ЛЕТО
— Ты ранен?
— С чего ты взяла!
— Уотс ронг уиз ю?[12]
— Ай эм ол райт.[13]
— Тогда почему ты молчишь?
— Не люблю чувствовать себя беспомощным… даже перед стихией.
Это было третье Сильвино знакомство с горным югом. В тридцать седьмом — пеший маршрут по Военно-Осетинской дороге, в тридцать девятом — высокогорный лагерь у подножия Эльбруса, и вот сейчас предстоял переход через перевал Донгуз-Орун с выходом на Сванетию.
Были долгие колебания. Не хотелось оставлять маму, которая что-то затосковала, как это всегда случалось, когда задерживались вести о муже. Думала, что с Ленкой поедет на соревнования трех городов, но от ЛЭТИ взяли только баскетбольную команду. Володя Жаринов где-то бегал, что-то разузнавал, наконец, торжествующий, разыскал Сильву в перерыве, помахал путевками.
— Порядок! Уговорил два Цека союза! Альплагерь «Молния»!
Сильва его остановила:
— Разве мы договаривались?
— Послушай, такой случай не повторится. Думай.
Ей очень хотелось поехать, но бесенка уже разбудили:
— Ты не должен был решать сам. Не поеду.
— А я все-таки буду ждать. Неделю, — сказал он.
Ее уговаривали и Ленка, и мама. Оставшись вдвоем с Леной, Сильва высказалась напрямик:
— Допустим, я приму Володино приглашение. А он возьмет и расценит это как-нибудь не так.
Лена с жаром возразила:
— Во-первых, это глупость. Все мы достаем друг для друга путевки, и никто от этого не женихается. Во-вторых, Володя отличный и скромный парень. А в-третьих, ты умеешь резать правду-матку, вот и предупреди Володю.
В этот вечер все они собирались на свадьбу к Нине — Сильвиной приятельнице по группе. Только месяц назад эту самую Нину студенты разделывали «под орех» за пропуски занятий, пересдачи, сплошные «тройки», и Сильва сказала с места: