Я презирал тех, кто, не понюхав по-настоящему ни шторма, ни матросской работы, уже спасовал. Им флотская служба представлялась в виде этакой безмятежной идиллии: стоишь на мостике в белом кителе, кругом — тишь, благодать, придешь в порт — встречают с оркестром и ждут тебя развлечения и веселые встречи. Их прельщали лишь кортик и золотые погоны. Первое плавание на военном корабле, в тесном кубрике вместо рисовавшейся воображению шикарной каюты, их разочаровало. Теперь они мечтали лишь об одном: как бы поскорее сбежать.

Кстати, их не задерживали и пообещали по возвращении в Ленинград списать из училища. В число этих «неудавшихся моряков» в первую очередь попали Кукушкин с Кузиным.

Жалел ли я их? Нет. Паникер и трус не может стать моряком.

Вечером в кубрике «забивали козла». Фрол так лихо стучал костяшками, что, казалось, расколется стол. Фрол терпеть не мог ротозеев, и веснушки у него на лбу багровели, если он убеждался, что партнер сплоховал. Забив «сухую» противникам, Фрол не скрывал своего удовольствия; он великодушно предлагал отыграться. Бубенцов оказался умелым партнером, и они с Фролом побеждали даже «чемпионов» — Пылаева с Зубовым.

Закончив игру, мы выходили на палубу. Корабль шел в темноте, горели ходовые огни, за кормой светился пенистый след, на мостике над освещенными приборами стоял командир корабля в клеенчатом блестящем плаще. Фрол говорил:

— Ты подумай только, Кит, мой-то Виталий Дмитриевич академию окончил! А-ка-де-мию! Сколько мне до него тянуться! Училище, практика, снова училище, практика, потом — стажировка и флот. И когда еще — академия!.. Далеко, не заглянешь!

«Десна» взяла курс на Кронштадт. Мы шли по пути кораблей, уходивших из Таллина в первый период войны.

Пылаев рассказал, как был спасен один крейсер: подводная лодка выпустила торпеду. И один из эскадренных миноносцев подставил ей борт.

— И погиб?

— Да. Но спас крейсер.

— Командир эсминца не мог поступить иначе, — решил Фрол. — Я бы на его месте то же самое сделал. И вы дошли до Кронштадта?

— Да. «Ловкий» тонул, но его добуксировали. И в блокаду стояли во льду, на Неве. Там мы…

Прервав на середине рассказ, Гриша ушел.

— Вспоминать тяжело, — поглядел Фрол ему вслед. — Много пережил.

Вечером был самодеятельный концерт. Бубенцов разыграл «радиопередачу с небольшого узла», Илюша плясал. Хором пели «Раскинулось море широко», я декламировал стихи Сергея Алымова, даже Платон, эта «маячная башня», изобразил «художественный свист», а Зубов с Пылаевым, выпросив у котельных машинистов их рабочее платье, разыграли смешную сценку.

Было весело и хотелось, чтобы плавание продолжалось еще много дней.

Но в училище начинались занятия. «Десна» взяла курс на Ленинград.

На рассвете заблестел в задымленном небе золотой купол Исаакия.

Мы вернулись домой. Теперь у нас был новый дом — наше училище, и я был убежден, что мы полюбим его так же, как любили свое родное Нахимовское!

Хорошо помню один из самых волнующих дней моей жизни… Я стоял в строю рядом с Фролом в большом, светлом зале. Торжественно внесли знамя. На этом знамени наши предшественники клялись, что умрут или вернутся с победой. Они уходили на флот, воевали, выполняя данную Родине клятву.

И вот я, сын трудового народа, поклялся быть смелым, честным, дисциплинированным и мужественным моряком. Мой голос немного дрожал, но разве без волнения можно говорить о любви к Родине, обещать на всю жизнь быть ей верным и преданным сыном?

Затем наступили будни… Рано утром — подъем, пробежка по снежку во дворе, приборка коек и кубриков, завтрак, потом занятия до обеда. После обеда — опять занятия в классах и в кабинетах, уроки плавания в бассейне училища, по вечерам — концерты, лекции, встречи с бывшими воспитанниками училища — ныне офицерами, прославленными в боях. Это тоже традиция — через год, два или через пять лет прийти в родное училище, обнять «старожилов», сесть за свой стол в своем классе, побеседовать по душам с подрастающей сменой.

Далеко не всем нравилось убирать снег во дворе — это было дело младшего курса. Кое-кто пытался увильнуть от аврала. Тогда Игнат, Илюша, Ростислав, Митя разыскивали ловкачей, добывали их из укромных местечек; Фрол каждому вручал по лопате и задавал урок. Недовольно ворча, они принимались разгребать снег. Платон все же пытался перехитрить:

— Товарищ старшина, отпустите попить.

Фрол был неумолим:

— С холода воду пить вредно; закончим — чаю попьете.

Борис стонал жалобно:

— У меня поясницу ломит.

— Кончим расчищать снег — пойдете к врачу.

На комсомольском собрании Пылаев ополчился на лодырей:

— Калинин говорил, что тот, кто приучится к физическому труду, будет лучше знать жизнь, кто сумеет стирать и чинить белье, готовить пищу, содержать в чистоте свою комнату, знать какое-либо ремесло — тот никогда не пропадет… А вы чураетесь черной работы! Что вы на корабле запоете, когда вам придется стоять в котельном отделении вахты, драить палубу и медяшку? Матросы будут смеяться над вами, называть барчуками, это будущих офицеров-то флота! Нет, друзья, не годится так! Я не считаю своими товарищами тех, кто подводит весь класс…

А командир роты, принимавший горячее участие во всех комсомольских делах, сказал, обращаясь ко всем, но значительно взглянув на Бориса Алехина:

— Среди вас, я слышал, ходит теорийка, что мы для нахимовцев создадим какие-то особые «условия», облегчим им прохождение службы. Ничего подобного, заверяю, не будет. В училище все равны, вы все — курсанты первого курса, и ни ордена, ни медали, ни то, что кто-либо из вас воевал или пришел сюда из Нахимовского, не может служить оправданием для каких-либо поблажек. Только отличная успеваемость и дисциплинированность могут вывести того или иного курсанта на первое место. Вы меня поняли?

От следующего аврала увильнуло лишь двое. Их разыскали. Весь класс перестал разговаривать с ними. На другой день класс вышел в полном составе…

Однако нелегко было нам, «старослужащим», снова чувствовать себя младшими; мы обязаны были первыми приветствовать курсантов старшего курса; уступать им в коридорах дорогу, в училищной парикмахерской — очередь, в концертном зале — лучшие места. Фрол с ума сходил от такой, по его мнению, вопиющей несправедливости. Мы, первокурсники, выгружали картофель, дрова, убирали снег, заваливший двор… Разум подсказывал: «Так и должно быть, четверокурсники без году офицеры». Но старшина нашей роты Мыльников, курсант четвертого курса, на каждом шагу подчеркивал, что мы младшие. Пренеприятнейший человек, он с деланно-надменным лицом раздавал нам налево и направо взыскания. Он действовал по уставу — к нему было трудно придраться, — но вел себя издевательски. С каждым из нас он говорил свысока и пренебрежительно, за оплошности отчитывал обидно, подчеркивая, что мы ничего не понимаем во флотских порядках, что из нас не выйдет никогда моряков. Фрол возненавидел его, да и остальные Мыльникова терпеть не могли.

Я думал: что он за человек? Что за червоточинка в нем? Самомнение, самовлюбленность, неудержимое честолюбие? Ведь мы такие же курсанты, как он, только позже его на три года выйдем на флот офицерами. Я наряду с другими получал от него нагоняи. Это злило. Я утешал себя словами Николая Николаевича о том, что ущемленное самолюбие надо спрятать в карман…

А тут нас заела высшая математика… На класс посыпались двойки.

— Высшая математика, — почесывал карандашом за ухом Фрол. — Засела она у меня в печенках. А ведь без математики и в морских науках не разберешься, как ты думаешь, Кит?

— Да, Фролушка, все они на математике держатся…

Илюша решал задачу, зажав уши пальцами, и вздыхал: «Ох, уж эта высшая математика!»